Держа в руках связку ключей, он поднялся по ступеням к входной двери. Дверь была черная, с медной ручкой и почтовым ящиком, которые привратник каждое утро полировал до блеска. В свое время этот старый высокий лондонский дом был переоборудован под квартиры, но в парадном и на лестнице, хотя устланной ковром и содержащейся в чистоте, воздух оставался спертым и затхлым, как в непроветриваемых закрытых помещениях с центральным отоплением. Этот застоявшийся дух встретил его и теперь, как встречал каждый вечер. Он закрыл дверь, толкнув ее задом, забрал почту из почтового ящика и стал подниматься по лестнице.
Джон жил на третьем этаже в квартире, которая очень хитроумно была устроена из главных спален старого дома. Эту меблированную квартиру подыскал для него коллега, когда Джон приехал из Нью-Йорка в Лондон для работы в Европейской штаб-квартире Варбургской инвестиционной корпорации. Он поселился в ней сразу же по прибытии из аэропорта Хитроу. Сейчас, спустя полгода, она стала для него знакомой и привычной. Нет, не домом, но знакомой и привычной. Вполне подходящим жильем для одинокого мужчины.
Он вошел, зажег свет и увидел на столике в прихожей послание от миссис Роббинс, женщины, которую порекомендовал ему привратник для уборки в квартире по утрам. Джон виделся с ней только один раз, в самом начале, когда передал ей ключ и попытался объяснить, что ему от нее нужно. Миссис Роббинс заявила ему, что в объяснениях нет никакой необходимости. Это была величественная дама, которая носила необыкновенные шляпы и использовала свою респектабельность как рыцарские доспехи. В конце встречи ему стало предельно ясно, что не он нанимает ее на работу, а она выясняет, подходит ли он ей для ее услуг. Так или иначе, он, по-видимому, успешно прошел испытание, и она взяла его под свою опеку наряду с еще одним или двумя достойными ее внимания обитателями этого дома. С тех пор он ни разу с ней не встречался, а связь осуществлялась путем обмена посланиями, которые они оставляли друг другу; точно таким же образом каждую неделю производилась оплата ее труда.
Он поставил портфель, бросил плащ на стул и, взяв очередную записку миссис Роббинс, понес ее вместе с почтой в гостиную. Здесь все было выдержано в бежевых и коричневых тонах и все казалось до крайности безликим. На стене висели чужие картины, на полках, примыкавших к камину, стояли чужие книги, и у него никогда не возникало желания что-либо изменить.
Иногда, без всякой видимой причины, он вдруг остро ощущал пустоту своей личной жизни. Потребность в душевном тепле, понимании, любви охватывала его, прорываясь сквозь старательно возведенные им барьеры. В таких случаях его просто захлестывал поток воспоминаний о том, как он приходил домой в сверкающую красотой нью-йоркскую квартиру с белым полом, белыми пушистыми коврами и почти совершенным убранством, которое создавала Лайза — с присущим ей чувством цвета, вниманием к мелочам и полным пренебрежением к банковскому счету своего мужа. Вечером Лайза непременно была дома и ждала его — эти воспоминания относились к началу их совместной жизни — такая красивая, что у него перехватывало дыхание, всегда в чем-то воздушном, и благоухающая сногсшибательными экзотическими духами. Она целовала его, давала ему в руку стакан мартини и вся светилась от радости. Но гораздо чаще, почти всегда, он был рад провести вечер в тишине и покое, как, например, сегодня: не спеша прочитать почту, выпить стаканчик виски, чтобы восстановить силы после трудового дня. Он обошел комнату, включая везде свет, включил электрический камин, который мгновенно высветил горку поленьев, якобы горевших в глубине. Потом задернул коричневые шторы, плеснул в стакан шотландского виски и стал читать записку миссис Роббинс.
Послания ее всегда были кратки и содержали сокращенные слова, что придавало им сходство с важными телеграммами.
«Чистке пропала пара носк. и 2 нос. платка. Звонила мисс Менсфилд, просила вас позвон. сегод. вечер.».
Он стал просматривать остальную почту. Заявление банка, отчет компании, пара приглашений, письмо, посланное авиапочтой, от матери. Отложив эти письма, чтобы прочитать их повнимательнее позже, он сел на ручку кресла, взял телефон и набрал номер.
Она тут же ответила, и голос ее звучал, как и всегда, будто она в страшной спешке едва переводит дух.
— Алло!
— Таня.
— Дорогой мой, я уж думала, ты никогда не позвонишь.
— Извини, я только что вошел и только сейчас узнал, что ты звонила.
— О, бедняжка, ты, должно быть, очень устал. Слушай. Тут возникло одно досадное обстоятельство, из-за которого я не смогу поехать с тобой сегодня вечером. Дело в том, что я сию минуту еду за город. Утром мне позвонила Мэри Колвилль, там должен быть какой-то танец, а одна из девушек заболела, и она в отчаянии из-за своих номеров, и я просто вынуждена была согласиться. Я пыталась отказаться, сказав, что сегодняшний вечер у меня занят, тогда она пригласила и тебя приехать завтра на субботу и воскресенье.
Она остановилась, но не потому, что ей нечего было больше сказать, а потому, что на большее у нее не хватило дыхания. Джон понял, что улыбается. Эти неудержимые потоки слов, нехватка дыхания, ее запутанные дружеские связи придавали ей особое очарование в его глазах главным образом потому, что она была полной противоположностью его бывшей жене. За Таней вечно нужно было следить, чтобы она не разбрасывалась, держать ее в каких-то рамках. Она же была чуть-чуть сумасшедшая, и потому мысль о том, чтобы держать в каких-то рамках Джона, никогда не приходила в ее прелестную пустую головку.
Он посмотрел на часы.
— Если сегодня вечером ты еще хочешь поприсутствовать на обеде в чьем-то загородном доме, то у тебя осталось не так много времени.
— О, дорогой, конечно, я ужасно опаздываю, но это совсем не то, что ты должен был сказать. Тебе следовало бы сказать, что ты бесконечно огорчен.
— Конечно, я очень огорчен.
— И ты завтра утром приедешь туда, да?
— Таня, я не могу. Сегодня мне сообщили, что я должен отправляться на Ближний Восток. Так что вылетаю завтра утром.
— Я этого не вынесу. Сколько ты там пробудешь?
— Всего несколько дней. Самое большее, неделю. Все зависит от того, как пойдут дела.
— Ты позвонишь, когда вернешься?
— Обязательно.
— Я звонила Имоджен Ферберн и сказала, что сегодня вечером быть у нее не могу. Она меня поняла. Она говорит, что очень хочет тебя увидеть, даже если ты приедешь без меня. Любимый, до чего же отвратительно все складывается! Ты в бешенстве?
— Да, в бешенстве, — спокойно заверил он ее.
— Но ты ведь понимаешь?
— Я очень хорошо понимаю. Поблагодари Мэри за приглашение и объясни ей, почему я не приеду.
— Обязательно, конечно, я все ей объясню…
Еще одна присущая ей черта — она никак не могла закончить телефонный разговор. Поэтому он решительно перебил ее:
— Послушай-ка, Таня. У тебя сегодня вечером встреча. Положи трубку, быстро собирайся и поезжай. Если тебе повезет, ты приедешь к Колвиллям с опозданием на два часа.
— О, милый, я тебя обожаю.
— Я позвоню.
— Позвони непременно. — Она зачмокала губами, изображая поцелуи. — Пока…
Положив трубку, он сидел, уставившись на телефон и размышляя о том, почему он не чувствовал разочарования оттого, что прелестная обольстительная девушка променяла его на более соблазнительное приглашение. Он размышлял об этом минуту или две и, в конце концов, пришел к выводу, что это не имеет никакого значения. Он позвонил в ресторан и отменил заказ на столик на сегодняшний вечер; затем допил виски и пошел в ванную принять душ.
Он как раз собирался выйти из дома, чтобы отправится к Фербернам, когда снова зазвонил телефон и вице-президент компании по пути домой в служебном «кадиллаке» решил поделиться с Джоном кое-какими мыслями о предстоящей поездке в Бахрейн. Обсуждение этих новых соображений, сравнение их с первоначальными и запись в блокнот отняли не меньше пятнадцати минут, так что когда Джон, наконец, добрался в Кемдон-Хилл, он опаздывал уже на три четверти часа.