Я видела улицу такой, какой видела всегда. В обычные дни. Когда горе не касалось меня. Когда все было просто и ясно. Я не понимала почему, но вечер не казался мне мрачным и печальным. Наоборот, я убеждалась, жизнь идет, продолжается. А смерть одного человека — это и много, и очень мало.
Гудели моторами автобусы, хлопали двери магазинов. У будок телефонов-автоматов люди ожидали своей очереди... И сколько я ни смотрела, переплеты оконных рам не напоминали мне могильных крестов, а улица дорогу на погост. Быть может, это было оттого, что я еще никогда никого не хоронила...
Квартира у Белых большая. Четыре комнаты. Ребята не пошли с нами. Остались возле окна на лестничной площадке. Митя пояснил:
— От нас пахнет табаком.
Предусмотрительный парень.
Мама Вики встретила нас в прихожей. Она, как и Вика, роста невысокого, светленькая и в веснушках. Обняла меня, вздохнула. Вышел папа из своего кабинета. Папа у Вики ученый, химик. Он всегда занят. И я видела его совсем редко. Он очень красивый, седой мужчина. И глаза у него... У Вики такие глаза — о них одним словом не скажешь: и доверчивые, и проницательные, и умные, и просто красивые...
Папа тоже вздохнул. Помог мне снять пальто. Потом он пригласил нас всех в кабинет. И без всяких вступлений (привык дорожить временем) сказал:
— Наташа, мы хотим, чтобы ты жила с нами. Мы давно знаем тебя, любим. И ты будешь у нас как родная дочь. Комната у Вики большая. Места вам хватит. Растите, учитесь. Если хочешь, мы можем оформить все официально. Стать твоими опекунами.
— Это не главное, — сказала Викина мама. — Пусть Наташа успокоится. Пусть знает: предложение наше — никакая не милость. Это лишь проявление тех чувств, которые мы к ней всегда питали.
Викина мама говорила так, будто меня здесь не было, будто она просила кого-то передать мне эти слова.
— Нет, — сказала я. — Большое спасибо. Я буду жить сама.
— Наташка, — у Вики навернулись слезы.
Все-таки они близко у нее лежат. «Слезы лежат». Мама так всегда говорила о плаксах. Викин папа сказал:
— Самостоятельность — очень важное качество в характере человека. Оно потом тебя может очень хорошо выручать в жизни. Но ведь ты еще ребенок, Наташа.
— У меня уже есть паспорт. В марте будет семнадцать.
— А школа? — тихо спросила Викина мама. — Поживи с нами полтора года. Окончи школу. Потом работай. Потом другое дело.
— Нет, — сказала я. — Хочу работать сейчас.
Викины родители не ожидали, что разговор со мной, их доброе, душевное предложение не найдет в моем сердце отклика, что я буду упрямо стоять на своем. Они были опечалены совершенно искренне. А Вика вообще заплакала и ушла из кабинета отца.
— Где ты хочешь работать? — спросил Викин папа.
— Я еще не думала.
— Могу устроить тебя лаборанткой в наш институт.
Но Викина мама возразила:
— Лаборанткой? Нет. Оклад все-таки очень мал. Нужно поискать.
— Нужно поискать, — согласился Викин папа. — Но самое лучшее не искать, а кончать школу. В конце концов, ты еще девочка. И если бы мама могла слышать наш разговор, она бы сказала тебе: оставайся с Викой.
Может быть, может быть... Но мама не могла слышать нашего разговора...
...Домой меня провожал Юра. Он произнес за всю дорогу две фразы.
Первую в начале пути:
— Разреши взять тебя под руку.
Вторую возле самого дома:
— Ты поступила правильно. Молодец, Наташа...
Хоронили маму соседи, сослуживцы из домоуправления, девчонки и мальчишки из нашего класса. В день похорон неожиданно ударила оттепель. На Планерной было много луж, длинных и темных.
Каркали вороны. Они кружились большой стаей, медленно, будто неохотно помахивая крыльями. И звуки, которые они издавали, были похожи на скрип ржавых дверных петель.
Пахло болотом, гнилой травой, хвоей...
На другой день после похорон я последний раз пришла в школу.
Школьный родительский комитет собрал для меня сколько-то денег.
— Ты учись, — говорили девочки какими-то постаревшими голосами. — Мы поможем. Будешь каждый раз обедать у кого-нибудь из нас. И ужинать тоже.
Я упрямо качала головой и не улыбалась...
Настенька Шорохова, молчаливая, замкнутая девочка, стойко учившаяся на тройки, обняла меня за плечи, подвела к окну. И, глядя сквозь стекло, за которым лежала припорошенная снегом улица, сказала тихо и отрешенно:
— Если бы можно, я поменялась бы с тобой местами. Как мне все надоело.
Ее лицо казалось застывшим, неживым, точно у манекенов в витринах магазинов. Помолчав так с полминуты, Настенька брезгливо оттопырила губы, повернулась ко мне, сказала, словно процедила сквозь зубы: