На перекрестке, не доходя светофора, я приподнялась на носочках и поцеловала Бронислава в губы. Он, кажется, разволновался от этого поцелуя. Придержал меня за локти. Сказал с придыханием — наверное, перехватило голос:
— Поехали за город. В такую ночь всегда тесно в квартире...
— Я уже однажды ездила за город, и ночь была очень похожая.
— Это было давно.
— Вы угадали.
— Нет, я понял по тону. Рассказы о давно прошедшем всегда окрашены в акварельные тона...
— Это хорошо. Хорошо, что мы бываем счастливы хотя бы задним числом.
— Вы будете вспоминать этот вечер? — спросил Бронислав с открытой грустью.
— Да. Я теперь всегда знаю, что буду вспоминать и чего не буду. Раньше со мной такого не бывало. Это признак старости?
— Скорее, человеческой мудрости.
— Хорошо, если так.
Я остановила такси и укатила в Медведково.
Пригрелась на заднем сиденье полусонная. Не очень довольная собой. Презревшая собственную трусость.
Почему бы не поехать с Брониславом за город. До утра? Пусть до утра.
Почему?
Отвечать можно многословно, перемешивая хрестоматийные понятия о морали и порядочности, как кондитер тесто. Но можно ответить и одним словом. Только одним.
Буров.
Я принадлежала Бурову, словно крепостной крестьянин помещику, с одной лишь разницей, что он не мог продать меня. Общество не позволило бы. Однако не иначе как с пуританской настороженностью общество это отнеслось бы к любой попытке изменить институт брака, представить его союзом равноправных, независимых друг от друга людей. Женщина, отважившаяся на это, рисковала получить короткую, но звучную кличку — шлюха.
И все же для меня было непостижимо, как за многие столетия семья смогла сохраниться во многом в первозданном виде. Ведь нельзя всерьез принимать объяснения некоторых дотошных людей, что раньше семья была иной, потому что, дескать, супруги вступали в брак по расчету, а сейчас существует лишь брак по любви. Видимо, всякое бывало и тогда и теперь...
Так что же будет с семьей?
У Энгельса об этом есть интересные мысли...
— Наташа, это ты? — кто-то трогает меня за плечо.
Поворачиваю голову: Настенька Шорохова. Смотреть на нее забавно. Мы не виделись много-много лет. И, конечно, Настенька изменилась. У нее очень тонкие черты лица, рост выше среднего. Но отрешенность на лице прежняя, та, что всегда возмущала нашего школьного математика.
«Шорохова! Вы слышите меня, Шорохова? Скажите, пожалуйста, о чем думаете на уроке?»
«О теореме Пифагора», — отвечала Настенька, очень своеобразно выделяя букву «ф».
«Надо встать, когда разговариваете с преподавателем».
«Извините», — не меняя выражения лица, произносила Настенька. И не вставала.
— Наташа, какая ты...
По глазам Настеньки вижу: я тоже изменилась.
Естественно. Но мне некогда было задумываться над этим. А сейчас вот мучительно хочется знать: как же я выгляжу со стороны. Хорошо ли, плохо?
— Говорите, говорите, — кассирша нетерпеливо теребит счеты.
— Двести граммов масла, двести граммов сыра...
— Встретимся на выходе, — торопливо предлагает Настенька.
Я киваю.
Вечер хмурый. Возможно, ночью хлынет дождь. Далекие перекаты грома слышны и сейчас. Воздух неподвижен. И такое, впечатление, что сумерки, как трава, вырастают из земли.
В походках женщин суетливая усталость. Из автобуса в магазин, из магазина домой. Дома, конечно, семья и самый большой друг — кухня. Как жаль, что среди композиторов мало женщин. Сколько каватин и арий газовой плиты остались ненаписанными.
Мальчик просит мороженого. Старушка, делая каждый шаг, тщательно присматривается, боясь оступиться. Озабоченные мужчины «соображают на троих». Кто-то останавливает такси. У газетного киоска очередь за вечеркой... Все это я вижу каждый вечер, только не обращаю внимания, как на номер дома, в котором живу.
— Наташа, стареем мы, стареем, — произносит Настенька фразу громко. Хорошо, что «соображающих на троих» мужчин волнует только водка.
— Не согласна с тобой, Настенька. Наоборот, мы хорошеем.
— Утешать ты всегда умела, Наташа.
— Нет, Настенька. Я говорю правду.
— Если нетрудно, называй меня Анастасией. — Она, как и прежде в школе, обиженно выпячивает губы. Поясняет: — Я так уже привыкла.
— Мне нетрудно, Анастасия. И потом, я считаю, надо уважать чужие привычки.
— За это я тебя всегда любила. По-моему, это очень редкое качество характера.
— Кто его знает. Статистика про характеры умалчивает.
Мы медленно идем мимо газетного киоска, к дороге, обсаженной тополями.
— Будет дождь, — говорю я.
— Чего хорошего, — отвечает Шорохова, а скорее всего, она теперь не Шорохова. На правой руке у нее обручальное кольцо.
— Как живешь, Анастасия? — я спрашиваю не потому, что меня очень интересует ее житье-бытье, просто о жизни принято спрашивать.
Однако она будто ждала такого вопроса, будто и узнала меня там, в очереди, ради этих трех самых обыкновенных слов.
— Плохо я живу, Наташа. Отвратительно. Не живу, а просто наблюдаю, как мимо проходит интересная жизнь. И старею, старею... И вижу, как другие стареют. И жалко мне себя... Надоели все. Муж, любовник. Да и какие сейчас любовники. Убогость. Целый день за пишущей машинкой. Глаза бы ее не видели. Раз в месяц выберешься в театр — на обратном пути такси не достанешь. Стоишь на остановке, унижаешься... Разве это жизнь?
Поток слов. Набор фраз... Я не знала, что ей ответить. Нет, неверно. Я знала, не нужно отвечать Ничего. Потому что это пустое дело. Хандра всегда, даже в школе, была свойственна Настеньке. И, может, самое лучшее — дать ей высказаться, как наплакаться. Но из-за природного упрямства я не удержалась. Заметила:
— Жизнь у всех разная. Вот Вика с Митей...
— Что Вика с Митей! — чуть ли не закричала Шорохова. — Митя кандидат юридических наук, у них машина «Волга» и дача в Звенигороде... Ну хорошо, Митя зарабатывает большие деньги, ездит на собственной машине на работу, дача принадлежит Митиному папе. Ну а Вика? Что Вика лично с этого имеет?
— Как лично? — не поняла я.
— Лично, лично... Что она, ездит по два раза в год на юг? Что у нее, шея и пальцы в бриллиантах? Есть красивый мужчина для души? Что она лично имеет от того, что ее муж кандидат наук и много зарабатывает?
— А почему, собственно, Митя должен зарабатывать на красивого мужчину для души?
Анастасия не ответила на мой вопрос, усмехнулась так пренебрежительно, словно перед ней была кретинка. Усмешка взбесила меня. Я решила выдать Шороховой «без всяких».
— Как Вика может ездить два раза в год на курорт, если она работает врачом? Неужели государство учило ее шесть лет лишь для того, чтобы она обтирала задом прибрежную гальку? Видимо, нет. Теперь далее... Вика любит своего мужа. И ей, любящей женщине, просто противно спать с чужим мужчиной. Брезгливо. Или до тебя это слово не доходит?
Отрешенность проступала на ее лице бело и заметно, как мороз проступает на оконном стекле. И мне казалось, я вижу этот сковывающий рисунок возле ее глаз, губ, подбородка.
Мы остановились. И поза Анастасии была вычурной, неестественной. И она напомнила мне манекен, как когда-то в школе.
— Дом моделей, — продолжала я. — Он не дает тебе покоя. А зря. Красота женщин не в одежде. Не случайно все великие художники предпочитали рисовать нас обнаженными. Остались бриллианты. Что в них проку-то? Ну?
— Какой же ты страшный, темный человек, — с подчеркнутым испугом сказала Настенька-Анастасия. И ушла от меня...
Ну и Настенька... Эх, эх! День и без нее был трудный. Досыта я наругалась с Широким. Из-за народного контроля. А вернее, из-за акта, который составила наша группа.