— Может, Луцкий влюблен. Почему бы нет? Одинокая, красивая, молодая женщина... Такую и полюбить не грех, — Луговая шла рядом, держа меня под локоть.
— Способен ли он любить вообще? — усомнилась я.
Холода омывали осень. Деревья в Сокольниках стояли безлистые, озябшие. Стеклянное на закате небо было розовым. И дорожки в парке тоже казались из стекла.
— В одном из переводных романов я читала: «По вечерам они любили друг друга на диване в его рабочем кабинете». Не так ли Луцкий хочет любить меня?
Луговая пожала плечами — скорее всего, не соглашаясь:
— Похоже, что его утомило одиночество.
— Тогда пришло решение повеселиться в каюте «люкс»?
— А вдруг он не вкладывал в приглашение того смысла, о котором ты думаешь?.. У тебя в гостях, ты же сама говоришь, он вел себя прилично.
— Да.
— Если человек — личность, не мелкая душонка, а личность, ему доступны идеалы, и верность первой любви, и постоянство, и чувство уважения к женщине, понравившейся вдруг...
— Вы говорите так, словно Луцкий просил вас об этом.
— Нет. Мне уже давно никто не открывал души. За исключением тебя.
— Это плохо, — сказала я.
— Однако понятно... Я женщина по характеру суровая. И призвание мое — не утешать, а требовать...
— Требовать проще.
— Так кажется со стороны, — возразила Луговая устало и тихо. — Если тебе, Наташа, придется когда-нибудь заниматься этим не очень благодарным делом, запомни два момента. Первый — тот, с кого ты требуешь, человек. Второй — ты тоже человек...
Анна Васильевна выпустила мой локоть, почему-то вдруг ускорила шаг, словно ее кто-то позвал. И я заторопилась тоже. А сумрак был уже не розовым, сиреневым. И небо потемнело, углубилось, как вода в иссякающем колодце.
Между деревьями в стороне от аллеи парень обнимал девушку. Оба были в куртках и брюках. Девушка смеялась. И смех ее звучал молодо и счастливо.
Луговая замедлила шаг, прислушалась к смеху, точно к мелодии. Одобрительно покачала головой. Призналась:
— Я об одном жалею, что у меня нет дочери. — Повернулась, лицо скорбящее — иконописное. — Это не бабья слабость. Это то, чего мне не хватает для полноты жизни. — Положила руки на мои плечи. Тряхнула несильно: — Оформляй развод с Буровым, Наташа... Оформляй. И выходи замуж. К лешему Луцкого! Староват он. И здоровьем, судя по всему, не очень. Выходи за ровесника или чуть постарше. Рожай детей. Двух, трех! Бесплодие, как песок, что-то сушит у нас в характере. Может, мы в чем-то и умнее многодетных матерей, но только ли в одном уме счастье?
Я не ответила. Я молчала. Луговая решила, что я во всем согласна с ней. И мы опять пошли тихо, и она вновь взяла меня под локоть. Не разговаривали. Луговая, наверно, уже высказала все. А я не знала, что говорить. Вернее, не хотела. Вспоминала, как сегодня в полдень Луцкий вызвал меня к себе. Недобро спросил:
— Что с вами случилось? Я хотел разыскивать вас через милицию.
— Но не стали.
— Не стал.
— И очень хорошо сделали.
— Наталья Алексеевна, мы не маленькие дети.
— Я это понимаю, Борис Борисович. Потому и не пришла на пароход. Извините меня, вышло немного по-детски, но иначе я не могла.
— Наталья Алексеевна, — он приблизился ко мне и сделал движение, словно хотел обнять.
Но в кабинет кто-то вошел. Я не видела кто, потому что стояла к двери спиной.
Луцкий закричал:
— Я же предупреждал, что занят. Занят!
Лицо его стало совсем некрасивым. Я предусмотрительно отступила назад. Произнесла с расстановкой:
— Не на-до...
Луцкий протер ладонью глаза. Сказал тихо, но твердо:
— Видимо, у вас кто-то есть.
— Кто есть? — не поняла я.
— Друг.
— Да, да... Есть, конечно, есть, — я говорила торопливо, боясь, что он разгадает мою ложь. — Даже два друга. Зачем же вам быть третьим?
— Вы ведете себя, как глупая, — сказал он брезгливо, повернулся и пошел к столу...
— Анна Васильевна, — я говорила почему-то шепотом. — Не могу больше работать на «Альбатросе».
— Ты очень-очень любишь свою профессию?
Раньше она никогда не спрашивала меня об этом. Раньше разумелось само собой, что мне нет жизни без обувной фабрики, что сапожное ремесло — мое призвание.
— Я попала на фабрику случайно. Меня устроила соседка, вернее, ее племянник.
— Ну, а институт?
— Институт вечерний, от фабрики... — слова показались мне неубедительными. Я поспешила пояснить. — Нет, я, конечно, люблю фабрику. И свою специальность, но не настолько, чтобы терпеть Луцкого. Есть и лучше фабрики: «Парижская коммуна», «Буревестник»...
— Это другие районы, — прервала Луговая озабоченно, словно это были другие страны, — Нет, нет... У меня давно была мысль взять тебя в райком инструктором. Но, честно говоря, не поднималась рука отрывать тебя от производства. Сейчас же, когда ты сама решила, сомнения излишни. Ты для нас просто находка: молодой специалист с опытом партийной, профсоюзной и производственной работы.
— Какой у меня опыт? — не от скромности, а скорее с перепугу спросила я.
— Не скажи... Я до сих пор помню твое выступление на партийном фабричном собрании.
— Выступление... Написал-то его Буров.
Луговая засмеялась:
— Об этом я догадалась сразу... А душа?.. Душу-то ты свою вложила...
У выхода повстречался какой-то, похожий на грибок, мужчина в пышной каракулевой шапке.
— Какая удача! Анна Васильевна, — говорил он басом. — Самим богом вы мне посланы. Механический завод вновь срывает поставки...
— Ну и что? — не останавливаясь, спросила Луговая.
— Срывает... — повторил мужчина.
— А вы, Акулов, для чего пост занимаете? Для чего? Для того, чтобы извещать о неполадках райком? Так это могла сделать и ваша секретарша, государство ей гораздо меньше платит.
— Э... Э... — пытался что-то сказать «грибок» в свое оправдание.
— До свидания, — сказала Луговая. — И помните: план спросим не только с механического завода, но и с вас.
— До свидания, Анна Васильевна, — мужчина почтительно приподнял свою каракулевую шапку.
— Пошли, Наташа... Значит, решено.
Шел мокрый снег. Снег с дождем. Из-под колес троллейбуса летели густые брызги в утро, которое за прилетевшим, стеклом казалось фиолетовым.
Троллейбус вез меня к новому месту службы. Вез меня, и мою робость, и тоску по «Альбатросу», и тревогу: как она сложится, моя судьба, на новом месте? Мама частенько говорила: хорошо там, где нас нет.
Хорошо... Хорошо...
ЭПИЛОГ
Шум увядал. Когда электричка набирала скорость и деревья поспешнее убегали в солнечный свет, грохот колес становился приглушеннее, словно не мог угнаться за поездом. Желтые пятна, разбросанные запыленными окнами, перемещались по вагону медленно; вместе с ними так же медленно двигались резкие тени от деревянных, прогретых солнцем сидений, большей частью пустых. Электричка была полуденная, и народу в ней ехало немного.
Я сидела у окна с теневой стороны, прикрыв глаза широкими зеркальными очками. И мне казалось, что я совсем одна. И ощущение пространства и времени было нечетким, как в сновидении. Вдруг подумала: за два года разлуки с Буровым я так и не могла разобраться в своих чувствах к нему. Ну ладно, пусть не в чувствах, пусть только в отношении к человеку, который, согласно брачному свидетельству, до сих пор считается моим мужем.
Я вышла за Бурова совсем еще молодой девчонкой. И десять лет разницы в нашем возрасте высветили наш союз отнюдь не розовым светом. Это вовсе не значит, что все у нас было уныло и официально, как в храме. Но ощущение покровительства — старшего к младшему — осталось надолго. Потом где-то вдруг бесконечные разговоры о работе «над вещью», вызывавшие у меня раньше чувство восторга и восхищения, стали восприниматься как самая рядовая болтовня. Я заметила, что Буров повторяется в суждениях, остротах, сравнениях. Выяснилось, его сокурсники по университету уже достигли в жизни гораздо большего... И тогда я посчитала себя вправе покровительствовать ему, Бурову.