Предсказание Бао оказалось совершенно справедливым. В собрании под руководством Нандзэна насчитывалось шестьдесят человек. Ближе к концу года я получил ранг третьего старшего монаха. Мне был в это время двадцать один год.
А весною следующего года в Дзуиндзи явился монах по имени Эсё, мой младший брат по Дхарме (впоследствии он стал известен как Кайре, а его резиденцией стал Гэнрюдзи) (46). Шаг за шагом он выследил меня, проделав путь, которым я шел в Дзуиндзи. Когда он прибыл, за душой у него не было ни одной монеты. Храм Дзуиндзи, как я уже говорил, был крайне беден, так что не могло быть и речи о том, чтобы позволить Эсё остаться. Самое лучшее, что можно было придумать, это найти для него временное пристанище в ближайшем храме.
Вскоре я отправился в Обама, что в провинции Ва-каса, для того, чтобы присутствовать на лекциях по "Записям Ши-гэна", которые читал наставник Банри (47). Возобновив там старые знакомства, я разузнал, в каком храме позволено было бы остаться ради продолжения практики поиздержавшемуся монаху. Некий монах, заявив, что не знает такого места поблизости, все же предположил, что можно отправиться в храм Сёдзюдзи, расположенный в Мацуяма в провинции Иё. Земли замка Мацуяма плодородны, местные жители благоденствуют, и все это весьма благоприятно для монаха, кошель которого пуст - прося подаяние, он сможет содержать себя. Вернувшись в Дзуиндзи, я предложил Эсё отправиться со мной в Мацуяма. Он согласился и вскоре занял свое место в монашеском зале Сёдзюдзи (48).
Мы пребывали летом в Мацуяма, и слухи о том, что местный храм посетили весьма разносторонне образованные монахи, достигли ушей военного наместника высокого ранга, семья которого служила правящему клану в течение многих поколений. Он пригласил в свою резиденцию пятерых из Сёдзюдзи для беседы и чаепития. Я был одним из тех, кому выпал жребий идти.
Пришел назначенный день, и мы отправились в его обиталище. Мы обменялись словами приветствия и несколькими замечаниями относительно погоды, после чегохозяин вынес показать нам коллекцию рукописей. У него было около двенадцати свитков, среди которых были и образцы каллиграфии. Хозяин признался, что некоторые из них он не в состоянии разобрать, и при этом монахи с усмешкой посмотрели в мою сторону.
Среди рукописей была одна, очертания иероглифов которой были не вполне правильны. Ни один прием чтения не помог нам угадать, о чем гласили эти надписи. Пока остальные восседали с нахмуренными бровями, покачивая озадачено головой, я взял этот свиток и написал на обратной его стороне иероглифы "свекровь" и "старуха". Присутствующие вскинули брови и сжали кулаки.
"И что же это все значит?" - спросил один. "Ну, это понять не легче", - пробормотал другой. "Теперь вообще ничего разобрать не могу", - сказал третий. "Пожалуйста, старший монах, - попросили они, - слезьте со своего высокого сидения, спуститесь в наш относительный мир и расскажите, что это значит".
Тогда я посвятил присутствующих в свою маленькую шутку: "Спуститесь ниже облаков. Вот эти два иероглифа значат "Трудно... прочитать..."" Монахи откликнулись громкими взрывами смеха и хлопками в ладоши (49).
Был там один свиток, находившийся в двойной деревянной коробке, которая, в свою очередь, была закутана в мешочек из тонкой дорогой парчи. Пока его вынимали наружу, мы смотрели на него со смешанным выражением удивления и почтения. Надпись была образцом каллиграфии Дайгу Сотику (50). Ощущением подлинности и слаженности были наполнены и динамичные удары его кисти и те слова, которые он выбрал для надписи. Все в ней было именно так, как и должно было быть. Я подумал тогда: "Вот произведение подлинно просветленной деятельности". Эта надпись значила для меня много больше, чем все остальные свитки, так что мой интерес к ним тут же угас. Как только мы вернулись в храм, я удалился в свою келью и разложил собственную небольшую коллекцию надписей и рисунков, которая состояла из нескольких каллиграфических тетрадей, специально для меня записанных, надписей и рисунков, которые были сделаны по моей просьбе (и которыми я необычайно дорожил), а также нескольких образцов моей собственной кисти. Связав все в узел, я отправился на кладбище, поставил их у могильного камня, напоминавшего формой яйцо, и поджег. Я сидел там до тех пор, пока огонь не поглотил их без остатка.
Преодоление преграды
С тех самых времен я считал "Побуждение ученика пройти сквозь препятствия дзэн" своим наставником. Я возобновил свои упражнения и без жалости к себе выполнял их днем и ночью. Читая "Три учения буддийских патриархов" (51), я натолкнулся на одну фразу и тут же радостно вскочил с места. Монах, посвятивший себя изучению Великой колесницы, сравнивался там с бревном, плывущим по реке: не приставая ни к одному, ни к другому берегу, оно в конце концов доплывает до океана.
Весной же, по настоянию монаха, брата моего по Дхарме, я отправился в Фукуяма и присоединился к монахам храма Тэнсёдзи. Поскольку мои упражнения были тяжелыми и принудительными, я удалился в черную, словно деготь, пещеру, ведь если я шел куда-нибудь или даже тогда, когда был занят чем-либо, я был не в состоянии обращать внимание на что-либо, кроме упражнений (52). Пришла осень, и я отправился назад вместе с группой хорошо знакомых мне монахов.
Мы обошли берега моря в Майко и побережье Сума, видели курган поэта Хитомару и могилу Ацумори, миновали поля Мояно и леса Икута (53). Но перед лицом столь знаменитых мест мои глаза оставались слепы. Всю дорогу мне казалось, что мы вообще никуда не идем, и я один стою на дороге, а деревья, люди и дома движутся мимо меня по направлению на запад.
Прошло около двух недель, и мы вернулись домой. Моя семья, родственники и друзья собрались приветствовать меня, ведь им не терпелось услышать рассказы обо всем дурном и хорошем, что я пережил во время странствия. Однако в ответ на расспросы они не услышали ничего, кроме какого-то неприветливого неразборчивого хмыканья: "Гм... гм...", и были поражены. Они обвиняли меня в том, что я сильно изменился и стал вообще странным типом.
Однако все мое поведение в то время полностью находилось в соответствии с известными рассказами о том, что пришлось испытать в течение многих столетий другим преданным дзэн ученикам. Например, известно, что наставник страны Кандзан двадцать раз путешествовал по Великому восточному тракту, пройдя его весь, но, подходя к подножию горы Фудзи, так ни разу и не взглянул на нее (54). По сей день я помню, сколь глубокое впечатление произвела на меня эта история, когда я услышал ее в первый раз. Я преисполнился восхищения наставником Кадзаном, которое с годами не ослабло.
Спустя некоторое время я достиг того места "Побуждения ученика пройти сквозь препятствия дзэн", в котором повествуется о вечно плачущем бодхисаттве. Он услыхал голос, который обращался к нему невесть откуда, говоря, чтобы он в одиноком своем пути не смотрел ни направо, ни налево, не глядел ни вниз, ни вверх, ни в других четырех направлениях. Я уверовал в эти слова (55) и стал относиться к ним как к коану. Возможно, в них причина того, отчего я стал так глупо выглядеть с точки зрения окружающих.
Приблизительно в то же самое время до меня дошли известия о том, что в провинции Этиго проживает монах, который получил печать Дхармы от наставника линии Обаку Эгоку Домё (56). В храме Эйгандзи в той же провинции вскоре должны были состоятся лекции по трактату "Око людей и богов", и это было весьма кстати, так что с наступлением весны я в сопровождении трех монахов отправился в город Такада. Сразу по прибытии я принялся за поиски монаха, о котором столько слышал. Вступив с ним в длительный диспут, я смог в подробностях выяснить, насколько глубоко его понимание дзэн, и я понял, что он далек от приписываемого ему просветления.
Я был разочарован. Дав обет семь дней провести в упражнениях, не обращая внимания ни на что другое, я скрылся в глубине святилища, посвященного местному божеству провинции. Даже сопровождавшие меня монахи не знали где я и чем занят. Поиски оказались бесполезны, и все решили, что я в тайне покинул храм и отправился восвояси.
Была уже седьмая и последняя ночь упражнений. Около полуночи моего слуха коснулся удар колокола далекого храма. Внезапно тело и сознание полностью меня покинули. Из самой глубокой скверны я восстал совершенно чистым. Я был вне себя от радости, и сама глубина моих легких издала громкий крик: "Древний Янь-тоу жив и здоров!" (57)