Ничего особенного.
Сверхполноценность.
Володя ловит играючи…
«Как же хорошо», — думает Лилен. Жмурится. Щёки затекли от нескончаемой детской улыбки.
Васильев проходит мимо. Ухмыляется мерзко, но растёкшаяся лужицей девица Вольф закрыла глаза и не видит. Она вообще мало что замечает вокруг себя в последнее время. Туповатая блондинка на почве любви растеряла последний разум, для неё существует только её самец.
«Ш-шеверинский, животное, она же кобыла… выбрал бы какую-нибудь Чигракову, если светленьких любишь. Это не девка, а оскорбление достоинства. Полетаев тоже энергетик, а, не будь глуп, увёл Кнопку. Кнопка — леди, а это что?!»
Несмотря на отсутствие Севера, Димочка чувствует себя в форме. Он бы не постеснялся втихую спеть дуре какую-нибудь пакость, чтоб жизнь мёдом не казалась, но её дракон чувствует намерение. Поднимает огромную шипастую голову. Тихо насвистывает что-то.
Синий Птиц фыркает и идёт дальше.
…Жесточайшую из депрессий он пережил, как и многие корректоры, на первых курсах института. Неиллюзорная грань жизни и смерти: ненависть к себе переродилась в странное расстройство эндокринной системы, справиться с которым не помогал даже биопластик.
Причина отнюдь не казалась Птицу нелепой. Он сжульничал во время скачек, спев себе победу, и победил — жульничали многие, а он был сильнейшим. Но за финишной прямой ахалтекинец Джанэр, злобный и преданный зверь, дождавшись, пока всадник спешится, упал и не встал больше. Васильев тут же оказался изгоем: если победителей не судят, то у побеждённых не выслушивают оправданий. Заведующий конюшней очень постарался объяснить Димочке, какой тот подонок; потом он чуть не рехнулся от страха, стоило Ратне напомнить, как соотносятся по ценности жизнь корректора и жизнь наипрекраснейшего жеребца, а заодно и самого заведующего. Ратна — злая тётка, и язык у неё как шило… Тогда, впрочем, Димочке было на всё это наплевать. Он лежал у себя в комнате, уставившись в стену, и ни с кем не разговаривал.
Первое время — даже с ними.
Они приходили каждый день, Лена и Вова, его друзья, его крылья. Кнопка, из присущей ей систематичности, предложила прогуливать лекции по очереди, но Шеверинскому график был не писан. И Лена отчитывала его, мрачного и насупленного, а потом заливалась слезами, потому что хоть и не имела собственных чувств, перенимала чужие, и когда обида Вовки накладывалась на Димочкину депрессию, отличница практической подготовки Лена Цыпко не выдерживала.
Когда-то давно — серая мышка, потом — ледяная дева, она ушла первой, переняв чувства Солнца. Это было даже не предательство, Лена не уходила из тройки, и ни с Шеверинским, ни с Птицем прежде дружеские чувства не переходили во что-то большее. Димочка сам заставил её уйти: связь между ними точно обрубило, стоило ему осознать, что Кнопка больше не принадлежит ему безраздельно. Работать стало невозможно.
Без амортизатора дела пошли только хуже, Димочка слетел с катушек, и Север нянчился с ним, терпеливо наблюдая корректорские фейерверки, следя, чтобы с Птицем всё было в порядке. Решал проблемы, сглаживал конфликты, просто нёс его, вусмерть пьяного, до постели. Володя Шеверинский, его личная собственность.
Который тоже уходит.
И уйдёт.
Этим утром, когда девица улеглась спать, Север собрался поехать в центр, обсудить что-то с Алентипалной. Птицу пришло на ум, что именно он может с ней обсуждать, и сердце упало.
Ежу понятно. Окончательное расформирование. Шеверинский, конечно, не уйдёт в отставку, он слишком мощный энергетик и не вытерпит бездействия. Менять оперативную работу на экстремальные виды спорта — не в стиле детей Эрэс. Но Север всегда втихую мечтал побыть одиночкой, как Солнце когда-то. Не признавался, конечно, догадываясь, какую весёлую жизнь устроит ему Димочка за недозволенные мечты, но от Птица всё равно не скроешь…
…Шеверинский пытался реанимировать свой браслетник, погибший безвременно, как многие его предшественники: разошёлся хозяин где-нибудь на танцполе, и конец электронике. Птиц стоял рядом и ждал, когда на него обратят внимание.
На его памяти такого ещё не случалось. Паршиво становилось уже от сознания, до чего же он опустился.
— Север, — прошептал Димочка. Было до странности жарко. — Пожалуйста, не бросай меня…
— Да я тебя и не бросаю, — удивился Шеверинский таким тоном, что захотелось сесть на пол и завыть от тоски.
Как нож под рёбра.
Один. На всём свете — один.
— Я насчёт Ленки еду, — безжалостно продолжал бывший друг, не поднимая глаз от дохлого компьютера. — Она уже практически всё знает, что с ней делать теперь? Должен быть какой-нибудь способ выучиться, не торча в гнезде годами. В конце концов, БББ как-то сами до всего дошли, и Ратна тоже.
Синий Птиц уже закрывал за собой дверь.
— Можно?
Повседневность, привычка; это делается на автомате — прикидываешь реакцию, корректируешь до желаемого. Частенько понимаешь, что сделал, только задним числом.
Сейчас у поглощённого собой Димочки выходит именно так.
— Так сильно нужно? — спрашивает Света, глядя в потолок. Она лежит поперёк огромной застеленной кровати, похожая на брошенную куклу, слишком неподвижная и по-женски красивая, чтобы казаться ребёнком. Поднимает голову. Змеями тянутся косы. Жуткие старческие глаза встречаются с искусственно окрашенными, точно фарфоровыми, пустыми.
— Извини. Не собирался.
— Да я не против.
Тихорецкая садится на краю постели. Васильев проходит в комнату, опускается прямо на ковёр, скрестив ноги. Смотрит снизу вверх.
Наконец, улыбается.
— Нервные мы твари, а? — спрашивает он, и с лица Светы уходит пугающая скорбная мудрость.
— Ужасно… Хочу быть амортизатором.
— Да уж. Им с собой не скучно, — Птиц ухмыляется.
Молчат.
— Я тоже, — вдруг говорит Флейта.
— Что?
— Одна. Совсем.
— У тебя есть Солнце. И Юрка.
Она прикрывает глаза.
— Солнце просто есть. Он для всех. И знаешь, правда… я бы не хотела на самом деле, чтобы у нас что-то было. Потому что вытерпеть это может только девчонка-амортизатор. А Юрка… он вообще-то больше при Косте, чем при мне. Я их обоих от бабы Тиши как будто в подарок получила. Зря радовалась.
Птиц вытягивается на ковре, не теряя её из виду. Он ждёт. Сестра по дару не договорила.
— У меня друзья в больнице были, — вслух думает Света, медленные слова падают, точно капли. — Но они почти все умерли. Только двое выздоровели из всех, кого я знала. Но они на другие планеты улетели. Как им из Эрэс звонить было? Да и разговаривать стало не о чем… А остальные, ровесники, даже те, кто старше, они такие дети. Невзрослые, неинтересные. Я себя иногда даже старше Солнца чувствую.
Димочка закрывает глаза.
— С нами, — глубокомысленно замечает он, — ничего сделать нельзя. Только убить, — и слышит, как Тихорецкая смеётся: беззвучно, одним дыханием.
— Ты всё-таки славный.
— Разумеется. — Птиц блестит зубами в улыбке, не поднимая век. — Нравлюсь?
В лицо ему летит подушка.
Димочка, не двинув бровью, ловит её и использует по назначению.
Они снова молчат и смотрят друг на друга, две грани золотой тетрактиды, лучшие из лучших. Надежда. Заря постчеловечества. Биологическое оружие.
— Ты его любишь? — вдруг спрашивает Света.
Димочка подскакивает как ужаленный. Белые волосы растрепались, вид у него взъерошенный и смешной.
— Мало мне этой дуры!
Света отмахивается.
— Я не в том смысле.
Синий Птиц вздыхает. Закатывает глаза, падает на одолженную подушку. Думает.
— Ну… — цедит он. — Как-то так вышло… у меня больше никого нет. То есть…
— К тебе все хорошо относятся, но всерьёз ты никому не нужен.
— Именно. — Птиц ерошит волосы. Вытягивает длинные ноги в обычных — в кои-то веки — синих джинсах.
— Нервные мы твари… — повторяет Флейта его слова и снова укладывается поперёк кровати. — Ди-им!