— Помоги нам, — сказал он, — всем. Пожалуйста.
Под его губами её пальцы дрогнули и напряглись. Лакки, не размыкая век, потянулся к Айфиджении.
— Ну я-то… — задыхаясь от слез, прошептала она, — я-то что? могу…
«Да».
…отлегло от сердца, и стало, наконец, можно открыть глаза и заглянуть ей в лицо.
— А ты песню спой, — сказал Джек, — как ты умеешь, — и ободряюще улыбнулся.
Птица моргнула. Отстранилась.
— Спою.
— Я тебе нужен? — шёпотом спросил Лакки, прекрасно зная ответ.
— Нет, Джек.
Лэнгсон подавил вздох. Он всё ещё сидел на полу, на подогнутых коленях. Чёрная Птица стояла перед ним. Тонкие пальцы держали гитару за гриф, как за ошейник держат опасную, но ручную тварь.
Полуопущены ресницы, нежные по-детски губы сомкнуты. Она не более чем воплощение стихии. И как стихия, ужасающа и светла.
— Ну, я пошёл, — буркнул Джек, поднимаясь. Невыносимо хотелось остаться и сидеть истуканом, глядя на неё, слушая её, ощущая…
Птица молча кивнула.
Проводив Джека, Айфиджениа уселась на койку, подальше от тела Карреру, и пристроила инструмент на колени.
Она плохо играла. У неё были слишком маленькие и слабые для гитаристки руки; роскошь удара, буйный ритм под компанейскую песню, многоголосное сплетение переливов — не для неё. Только простые аккорды, мелодии, короткие арпеджио… Она и петь-то не умела толком, Чёрная Птица Ифе, тихоголосая, с коротким дыханием. Это неважно. Она могла бы сидеть и молчать, и всё. Петь казалось удобнее, потому что впервые у неё получилось, когда она пела.
Айфиджениа потрогала струны. Только потрогала, ничего больше; нейлоновые, слабого натяжения, единственные, на которых она могла играть…
Не единственные.
…эти струны, они светятся холодным цветным огнём, как химический факел. Их много. Их страшно трогать: они всегда разные, и тянутся неизвестно куда. Зажать в ладони и потянуть — могут поддаться, могут разрезать тебя на части. Сыграть на них, услышать звук и изменить неслышимую гармонию…
Ифе взяла аккорд и поморщилась — басовая струна спустила. Пока она подкручивала колок, на ум пришла первая строка. Обычно их бывало шесть-восемь, но эта музыка должна была получиться длинной и сложной, послать вибрацию тысяче разных струн. Не только близким, светящимся, но и самым глубоким, толстым, словно канаты, словно тысячелетние деревья, скрытым во тьме…
— Ладья моя солнце стрёмит свой упрямый бег, — тихо сказала Айфиджениа.
Она чувствовала, что сможет.
И тогда искристая, тёплая, звёздно-золотая волна подхватила её и понесла.
Венди Вильямс, экстрим-оператор, затягивала защитный костюм, сидя на Фафнире. Создавая драконов, природа использовала более экономичные технологии, чем для земной фауны: у великолепного живого оружия не было ни жира, ни крупных мышц. Сжавшись в комок, четырёхметровая тварь занимала удивительно мало места.
Фафнир безропотно изображал табуретку. Даже встревожившись и перепугавшись, не шевельнулся. Зато подругу его чувства точно ошпарили, заставив подскочить и завертеть головой.
— Укололась? — хмыкнул Эванс. Ни у кого в голове не укладывалось, что на утыканном шипами драконе можно с комфортом сидеть.
— Иди на… — сказала Венди. — Фафнир чего-то учуял.
— Так он же как сидел так и сидит.
— Ему велено — он сидит.
— Откуда ты знаешь, какие у него мысли?
— Я оператор, кретин, — выдохнула Венди и согнулась в три погибели, поправляя шнуровку на икрах. Фафнир поднял голову: тихо засвистел, застучал хвостом по стене. — Знаю. Драконы мыслями разговаривают.
— А чего он свистит тогда? — не унимался Эванс.
— От страха.
— Что, уже абордаж? — почти без напряжения спросил Крайс.
Оператор дёрнула плечом.
— Фафнир драки не боится. И о стыковке докладывал бы компьютер.
— А чего тогда?
Венди замерла, прислушиваясь то ли к тишине, то ли к мыслям дракона.
— Хрень какая-то происходит, — наконец, сказала она.
Смотри сейчас кто-то на майора Никас, увидел бы малорослую женщину тридцати двух лет отроду, которая за три часа до смерти решила спеть под гитару. В одиночестве, не считая общества спящего и мертвеца. Почти в темноте: в медотсеке светятся лишь несколько мониторов.
В рубке Кхина выгибает дугой, но до этого никому нет дела. Морески и О’Доннелл неотрывно пялятся на экраны — там стараниями техников готовность двигателей к запуску колеблется от двух с половиной до четырёх процентов.
Лакки в коридоре сползает по стенке.
Так грустно, так страшно, так зябко — Тери спит на тонкой радужной пелене, затянувшей поверхность небытия, капитан Ано смотрит на мальчика удивлёнными глазами — снизу, и на бескровное лицо его падает ледяная радуга…
Светят звезды.
Соловьиные долины далеко.
Проливают с неба зимы молоко.
Нетекучая вода — реки сахарного льда засыпают в колыбелях облаков…
Здесь тихо, здесь хорошо, и кажется, что певунья плутает без цели, выйдя к побережью Моря Нежности из страха и тьмы, но это не так — она знает, куда идёт, что ищет, ей нужно подкрутить колок басовой струны и выправить строй.
Неописуемо далеко, под огненным рассветом Кадары, мира царствующего, владыка войны Р’харта нетерпеливо встряхивает гривой, заплетённой в тридцать семь кос. Он ожидает, когда установится связь с «Йиррма Ш’райрой», флагманом его драгоценности, его правого сердца и «второго лезвия», Т’нерхмы. Со связью разлад, и гнев томит главное сердце владыки, но в левом сердце его радость битв, а в правом — любовь, и потому он счастлив, как может быть счастлив воин.
Он вспоминает узор на доспехе Т’нерхмы — там герои легенд, Ш’райра и Л’йартха, сплетённые в поединке наполовину смертоубийственном, наполовину страстном; нет краше доспеха, нет краше его обладателя… и х’манки смешны владыке, и весёлой игрой будет сражение у Ррит Айар, которую по глупости своей они нарекли Третьей Террой.
«Ймерх Ц’йирхта», собственный корабль владыки, ждёт на орбите. Великолепнейший из великолепных, названный именем верховного бога мужчин, он достоин рук Р’харты, он прекрасен, как всё, что окружает вождя воинов, и всё же он — непарный клинок. Достаточно «Йиррма» cо свитой охотился на судёнышки х’манков, достаточно времени «второе лезвие» провёл вдалеке. Пора стягивать войско для радости. Даже ничтожный ирхпа рассвирепеет, если умело его дразнить; мягкотелые х’манки в неистовстве, они рвутся к Айар большой стаей, и встреча обещает быть жаркой.
Т’нерхма нужен ему там.
«Отпускают в небо лучшую из звёзд…» — шепчет слабая жалкая х’манка в полутьме медотсека, в маленьком уязвимом судёнышке, трогая струну, и другую, и третью, роняя слова, как перья: «Поднимайся и сияй…»
В глазах темнеет, но Айфиджениа улыбается, допевая последние строки. Она слышит, как по-новому звучит мир.
Ей нравится эта песня.
…и наперерез се-ренкхре, отгораживая собой едва живую ракетоноску, на крейсерской скорости идёт «AncientSun», прекрасный, как заря и любовь, первый из десяти близнецов-Тодесстернов, — сорвавшийся с лунных верфей, как с ветвей, ещё незаконченный, достраиваясь на ходу, он идёт! Корабли сопровождения идут за ним, и перед ним, и по четыре стороны от него, ярая стая, ощерённая установками сверхсветового огня, и титанические мобильные доки, и вихри искр-истребителей. Сама Победа прокладывает ему курс.
«…Древнее Солнце!» — выкрикивает Ифе безмолвно, одними нервами, пересохшие губы не слушаются её, но это уже неважно, потому что — всё, она сделала всё, что могла…
Адмирал Луговский ведёт Первый ударный флот.
Морески уронил челюсть.
О’Доннелл сказал что-то на родном языке.
Маунг Кхин зажмурился и потёр лоб. Его точно придавило сверху чем-то большим и тяжёлым, но мягким: изнеможение и уют. Даже по сторонам смотреть не хотелось. Встать удалось бы лишь ценой сверхчеловеческих усилий. Впрочем, вставать Кхин и не собирался. Мысли по-прежнему текли быстро и ясно: судя по курсу Первого флота, ремонтникам не составит труда поймать «Миннесоту» в грависеть и отправить в один из доков. Действий пилотов не потребуется ещё несколько часов.