«Это глупо», – думает Алентипална, но возражать сейчас – еще глупее.
– Я только потом это понял, – шипит Эмиз. – А тогда я только знал, что вы умеете лечить. Так, что и следов почти не остается. Я заплатил, заплатил, чтобы моего мальчика перевели в больницу, куда должны были приехать по обмену опытом ваши врачи. Я только потом понял, что это были за врачи. Вы слышите меня?! Они приехали. Прошли, раздали игрушки. И уехали. И у восьми из тридцати началась положительная динамика. Она началась – и их родителям прислали приглашения на жительство. Я только потом понял, что все это значило.
Он улыбается. Биопластиковая маска на лице делает гримасу еще страшнее, чем есть.
– Мой сын не был сверхполноценником, – Эмиз смеется. – Его не стали спасать.
«Вы не правы, – мысленно отвечает Алентипална. – Вы все это выдумали». Она ничего не собирается говорить, но не ответить невозможно. Больно слышать ужасное, несправедливое обвинение.
Элия бы сказал: «будь это возможно, существуй какая-то связь между синдромами внешних территорий и сверхполноценностью, так и следовало бы поступать». Тогда медикам Эрэс действительно приходилось бы делать выбор в пользу будущих коллег. Спасти всех невозможно, и как выбирать иначе? По алфавиту?
Связи нет.
Это радует.
– Скажите, – мягко, задумчиво спрашивает Эмиз, – скажите, Алентипална… я знаю, что ваши собственные дети не унаследовали ваших способностей. Если бы один из них оказался болен, вы не помогли бы ему? в обход правил?
Против воли, на миг в чертах Бабушки мелькает сочувствие. Но ее лицо быстро ожесточается снова.
– Подумайте о другом, местер Эмиз. Из-за таких, как вы, наши лучшие специалисты вынуждены работать в государственной безопасности вместо того, чтобы лечить детей.
Он ухмыляется.
– Не взывайте к моей совести. Мир нечестен, почему я должен быть честнее мира? Вы же понимаете, что все решено. Мой сын умер. А теперь ни гроша не стоит жизнь каждого долбаного сверхчеловека в этом здании. И мне приятно это осознавать.
– Хотите честности? – голос Алентипалны дрожит. – Если бы это был Райский Сад, вы бы уже… стали полностью безопасны. Это больница! И здесь нет сверхполноценников, кроме меня. Если вам нужна моя жизнь – убейте. За что умрут безвинные дети?
– А это уже неважно, – лениво отвечает Эмиз, отводя глаза. – И неинтересно. Благодарю, что выслушали, мне это было необходимо. Как-никак, есть вероятность, что я выслушаю вашу лебединую песнь. Так что имеет место некий паритет… Прощайте. Знаете, осуществив давнюю мечту, чувствуешь некое опустошение… впрочем, прощайте. Вы мне больше не нужны.
Экран гаснет.
Алентипална не сразу осознает это.
Она долго сидит, оцепенев, не в силах думать даже о штурме, который может начаться, должен начаться, о том, что ее обязательно вызволят, очень скоро… Мыслей нет.
– Бабушка, – шепчет кто-то прямо ей в ухо, и она вздрагивает от щекотки. – Возьмите, а? – чья-то лапка вкладывает ей в руку носовой платок. – У вас кровка тече-ет…
– Спасибо, милый…
– Вы не умирайте, пожалуйста, – просит владелец платка. – Вы же Волшебная Бабушка, правда? Вам нельзя.
Солнце осторожно отмахивается от седой медички, которая пытается смазать чем-то ссадину на его скуле. Под глазом у Полетаева наливается фонарь. Сухонькая рука доктора упорно тянется вверх: она едва достает. Доносится: «да на мне как на собаке…»
Кайман стоит неподалеку изваянием.
Кхин разобрался с коллегой-энергетиком по-свойски. Ксенолог-психиатр Ценкович ограничился парой фраз, сработавших значительно суровей удара правой. Полетаеву еще предстоит осознать, что значит «отстранены от работы на неопределенный срок», он сейчас думает о другом. В отличие от Этцера.
Обиженная Флейта не смотрит на них. Она обижается четыре раза в неделю по графику, и это-то не страшно… Мучает больше абсурдность наказания, чем его тяжесть. Отстранены? Сейчас? Именно сейчас, когда, по логике вещей, необходимы?
Синий Птиц, прямой, строгий, заледенелый под пламенным летним небом, ждет у края аллеи.
Над парком кружат армейские «крысы».
Час назад казалось, что с террористами налаживается контакт. Браслетник главного врача включили, вышли на общую связь лечебницы, потребовали официальное лицо для переговоров. Это прозвучало странно, учитывая, кто находился в числе заложников, но сам собой последовал вывод, что беседовать хотят с представителем правительства Земли-2. Миссию взял на себя местер Лауреску; попросил обозначить требования, уверяя – сделают все возможное. Нельзя ли – нет, не выпустить заложников, только разрешить оказать им медицинскую помощь?
«Помощь им оказывается», – ответили из захваченного здания.
Кхин вбил кулак в ладонь.
– Мразь.
– Это была мышеловка, – сказал Ценкович. – И она сработала.
– Что ж ты раньше не сообразил? – процедил Батя.
– Глуп.
Губернатор пытался добиться требований. Пусть даже не политических; уже ясно стало, что кроме небрежных отсылок к «Независимости» ничего не услышать. Деньги? Свободный коридор до космопорта? Лайнер с экипажем, чтобы покинуть планету? Назначьте любую цену – нет, не за освобождение, только за возможность переговорить с местрой Надеждиной, удостовериться, что она жива.
«Она жива, – сказали, наконец. – Пришлите машину. Заберите тела».
Транспорт немедленно отправили – на расстояние в сотню метров, от конца к концу широкой аллеи…
И тогда из здания открыли огонь.
Сейчас в зоне прямой видимости – только сенсорные камеры. Пышные, безмятежные кроны, едва шелестящие под солоноватым дуновением с моря, отгораживают столовую «Берега». Небольшая площадь заполнена машинами – одинаковые, бело-голубые полицейские аэро вперемежку с мрачными правительственными лимузинами. Нет только скорой помощи: более квалифицированных врачей, чем здесь, в лечебнице, на планете не найти.