Владимир Наумович Билль-Белоцерковский
Дикий рейс
Мope встретило нас ревом надвигающегося шторма. Кроваво-красное солнце зловеще выползало на горизонте. Пароход «Англия» только что вышел из порта в дальнее плавание к берегам Австралии и Африки. На, палубе еще видны были следы погрузки… Всюду валялись бревна, доски, концы, тросы, брезенты, мусор. Люки были еще раскрыты. Все это надо убрать, закрепить, люки на ходу задраить. А волны, падая через борт, мешают работе. Ноги скользят. Непромокаемая одежда и тяжелые сапоги стесняют движения.
Смутная тревога, предчувствие чего-то тяжелого, недоброго закрадывается мне в сердце. Среди матросов (нет ни одного знакомого. Мало привлекательны их лица, на которых заметны следы бурно проведенного в порту времени. С этими людьми мне придется в напряженной работе, бок о бок, прожить долгие месяцы. Но не они смущают меня и не начальствующий состав парохода. Меня беспокоит только один человек – коренастый парень, который распоряжается нами.
Мы, матросы, больше зависим от него, чем от штурманов и капитана. От него зависит распределение нашей работы. В его власти избавить нас от излишней работы и, наоборот, нагружать нас и надоедать всякими мелочами, а если он к тому же свиреп и физически силен, – не избежать нам его кулаков. Вся наша жизнь, замкнутая бортами парохода, в руках этого человека. Этот человек – боцман. Он-то и вызывает во мне недоброе предчувствие, хотя оснований для этого пока еще нет. Обычный моряк средних лет. Зеленовато-серые глаза. Каштановые волосы. Темно-желтые жесткие усы на бритом лице. Говорит спокойно. Что же вызывает во мне тревогу? Усмешка. Странная, кривая, нехорошая усмешка. Что-то в ней есть звериное, волчье. Нет, не нравится мне этот боцман! Не быть добру… А может, я ошибаюсь. Может, первое мое впечатление неверно, ведь и так в жизни бывает… Да, наконец, впервые, что ли, в жизни встречаю я дурных боцманов?
Словно почувствовав на себе мой взгляд, он резко обернулся. Наши взгляды встретились. Усмешка сошла с его лица. Я первый отвел глаза… «Коман!»[1] – услышал я его голос, и в тоне послышалась угроза… Я нагнулся и с силой рванул тяжелый люк.
На этом большом океанском пароходе палубная команда состоит всего-навсего из шести матросов, боцмана, плотника и юнги. Начальство – капитан и три помощника – штурманы и боцман – англичане. Среди матросов – только один англичанин; все остальные представляют собой «интернационал». Так же пестр национальный состав и в подпалубном мире, в кочегарке и машинном отделении. Но начальство и там – механики-англичане. Из палубной команды вахту несут только матросы. Сменяются каждые четыре часа, вечером же от четырех до восьми смена происходит через два часа. Вахта означает работу, подвахта – отдых. Если вычесть завтрак и обед (ужин входит в вечернюю двухчасовую вахту) и пробуждение за четверть часа до вахты, времени для сна остается не больше трех часов. Столь малое время для сна полагалось нам на все время нашего плавания по океану, до берегов Австралии.
Наша вахта состояла из трех человек: Франсуа, черноусый пожилой француз, с огромным туловищем на коротких ногах; швед Питер – рослый блондин, двадцати семи лет, и я, русский парень двадцати лет, невысокого роста, коренастый и проворный…
Пройдет еще несколько дней, пока мы ближе узнаем друг друга. Тогда каждый из нас ровным и бесстрастным голосом расскажет о себе. О заработке, полеченном за предыдущий рейс на другом судне, о количестве выпитого виски, о девушках и прочих прелестях портовой жизни, а также о лишениях и мытарствах, которые были неизбежны после того, как приходили к концу заработанные деньги. Но сейчас не до разговоров. Мы жадно пьем холодный чай и воду – внутренности обожжены спиртом. Завтрак – рис с какой-то зеленой густо наперченной подливкой – не годится для наших желудков. Мы молча набиваем трубки, закуриваем, дымим…
– Что вы думаете, ребята, насчет нашего судна? – прервал я молчание.
Швед пожал плечами. Прошла вечность, пока заговорил француз.
– Судно, как судно… Солонина, картошка в мундире, рис, каша с телячьей кровью, – проворчал он.
– Бурый песочный сахар, который дают свиньям, галеты и маргарин, – добавил швед.
– А работа? – спросил я.
– Работа, как работа, – в том же тоне продолжал Франсуа. – Скучать не будешь.
– Матросская доля, как собачья воля, – мрачно подытожил швед словами из песни.
– А боцман? – настойчиво продолжал я.
– Боцман, как боцман… «Коман! Коман!» – передразнивая боцмана, ответил Франсуа.
На этом беседа кончилась. Облокотившись о стол, тупо уставившись в одну точку, мы запыхтели трубками.
Я стоял на палубе и курил. Из своей каюты вышел боцман. Прислонившись к двери, он рассеянным взором оглядел море, капитанский мостик и, наконец, остановил свой взгляд на мне. Вынув изо рта трубку, он усмехнулся.
. – Русс? – спросил он. Это слово звучало в его устах иронически.
– Да, русский!
Последовала короткая пауза.
. – А русска Машка добра, добра! – Эту фразу произнес он по-русски, хитро подмигивая. – А вот с Японией русским не повезло; всыпала она вам, здорово всыпала.
Насмешки по поводу поражения русской армии я уже не раз слышал от других, и мне это чертовски надоело.
– Маленькая Япония нокаутировала русского великана, – продолжал боцман.
Я молчал, сдерживая накипавшую злобу.
– Небось, обидно?
– А тебе не обидно, что буры помяли Англии бока? – в тон ответил я.
– Но Англия их побила.
– Побила, да только вся морда в крови.
Боцман злобно уставился на меня.
– Полегче! Англия кормит тебя.
– Я работаю, я сам кормлю себя.
Он грозно посмотрел на меня, сердито выбил пепел из трубки и повернулся ко мне спиной. Так началось наше знакомство.
Прошла неделя; кажется, мои подозрения неосновательны. Боцман, как боцман. Мне только не нравится частое напоминание о Японии и кличка «русс».
– У меня есть имя, – не вытерпел я однажды.
– Мне так больше нравится, – ответил он, усмехнувшись по-волчьи.
– Я прошу называть меня по имени.
– А если я не желаю?
– Тогда я не стану отвечать.
– Попробуй, – угрожающе произнес он.
Спустя несколько минут я (попробовал.
– Русс! – крикнул он, стоя на баке.
Я не отвечал.
– Русс! Русс!
Я молчал.
– Русс! Годдем! Ступай сюда, тебе говорят!
Я даже не повернулся. Тогда он подбежал ко мне и ткнул кулаком.
– Ты почему не отзываешься?
– Потому, что я не русс, а русский, и у меня есть имя.
– Наплевать мне на твое имя. Когда зову, должен отвечать.
(Слово «наплевать» считалось у моряков оскорблением.)
– Хоть кровью плюй, не отзовусь! – вспыхнул я.
– Смотри! – пригрозил он пальцем. – Я шутить не люблю.
– А я и не прошу тебя шутить.
– Молчать! – заорал он, потемнев от ярости. – Ступай на бак!
«Началось», – подумал я и тоскливо поплелся на бак.
Я решил настоять на своем, но, повидимому, и боцман не собирался уступать. Теперь к слову «русс» он прибавлял еще нецензурные выражения.
– Берегись! – кричал он. – Я из тебя выбью эту дурь.
Угроза не действовала. Матросы сочувствовали мне.
. – Правильно! – подбадривал меня Франсуа.
– Правильно! – поддакивал Питер.