Они ели говядину на косточке и пили кларет.
Профессор пришел с перевязанной бечевой стопкой книг и брошюр для дополнительного чтения.
— Вот это прочтите обязательно и внимательно, — сказал он, передавая Адаму «Метаморфозы» и «Фасты» Овидия. — Остальное — для справочных целей. Семья располагает великолепной библиотекой, доступ к которой, уверен, вы получите. — Говорить о саде он не пожелал. — Вы же не хотите, чтобы я как-то повлиял на ваше первое восприятие. — Зато охотно поделился информацией о семье.
Синьора Доччи жила на вилле одна, ее муж умер несколько лет назад. Старший сын, Эмилио, тоже умер, точнее, погиб в конце войны от рук немцев, занимавших некоторое время виллу. Второй сын, Маурицио, готовился к вступлению в наследство. Была еще дочь, Катерина, отбившаяся от рук и перебравшаяся в Рим.
Все оставшееся время профессор говорил о своей скорой поездке во Францию, в Ласко, где он планировал собственными глазами увидеть пещерные рисунки эпохи палеолита. Начиная с 1940-го, когда рисунки обнаружили тамошние мальчишки, профессор побывал в Ласко дважды и теперь вспоминал, с каким нетерпением ждал окончания войны, чтобы совершить туда первое паломничество. По прошествии тринадцати лет он считал возможным проследить влияние того примитивного воображения на работы современных художников. Более того, это положение должно было стать темой статьи или даже книги.
— Величайшие из нынешних мастеров ищут вдохновение у старейших из известных художников, живших семнадцать тысяч лет назад. Если это не история искусства, то я просто не знаю, о чем тогда говорить!
— И я тоже.
— Знаете, молодой человек, вам вовсе не нужно так уж стараться рассмешить меня.
— Конечно, нужно. Вы же платите за ланч.
Позже, уже на улице, перед тем как расстаться, профессор сказал:
— Франческа… синьора Доччи… она стара и, судя по всему, очень слаба. Но не надо ее недооценивать.
— Что вы имеете в виду?
Помолчав в нерешительности, профессор Леонард скользнул взглядом по улице.
— Не вполне уверен, что сам это знаю, но примите за совет.
Сидя в пустом вагоне, слегка раскисший и немного опьяневший, Адам долго не мог отделаться от тревожного ощущения, что именно это прощальное предупреждение и было истинной целью их встречи.
Неделю спустя Адам уехал. В Париже он пересел с одного поезда на другой, отчетливо понимая, что еще никогда в жизни не бывал так далеко на юге. Воспользовавшись советом профессора Леонарда, он сунул проводнику несколько монет, за что получил в свое исключительное пользование целое купе.
Вот только сон не шел. Он ворочался в темноте, слушая стук колес. Франция проносилась мимо, а ему снова и снова (куда чаще, чем хотелось бы) вспоминались Глория и то выражение, с которым она произнесла:
— Не знаю почему, но, может быть, все дело в том, что ты немного скучный.
Наверное, эти слова не задели бы так, если бы они не занимались только что любовью. Дважды.
— Скучный?
— Ну, не то чтобы скучный, это было бы несправедливо. Скорее, мягкий…
— Мягкий?
— Нет.
— Тогда какой?
— Не знаю. Не могу остановиться на чем-то одном. Не могу найти подходящее слово.
Отлично. Он был категорией в себе. Категорией уникальной, неопределимой словами, но существующей где-то в промежутке от «скучный» до «мягкий».
Он вышел тогда из себя. Швырнул в стену подушку, наорал на Глорию. То ночное возвращение в колледж запомнилось до мельчайших деталей — как, выйдя из ее комнаты, спускался на цыпочках по скрипучей лестнице; как открыл уже на рассвете дверь Тринити-Грейт-Корт и как, остро чувствуя во рту горько-сладкий вкус жалости к себе самому, пропустил сердитый взгляд дежурного портье.
Какую жалкую картину он являл собой. Особенно если смотреть с расстояния, например из темного купе мчащегося через французскую ночь поезда. Он попытался остановить бег мыслей или, по крайней мере, направить их в другое русло, а когда ничего не получилось, включил свет и открыл учебник по итальянской грамматике.
Потом пришел рассвет, принесший с собой едва различимые в полусумраке крутые альпийские склоны. Еще несколько часов, и они вырвались из гор.
В Милане, спеша с одной платформы к другой, чтобы успеть на следующий поезд, Адам успел увидеть только фашистское великолепие Центрального вокзала. Еще запомнились жара и незнакомый запах табака. Перед тем как уснуть, он краем глаза зафиксировал описанную Шелли «плоскую равнину Ломбардии».
Глубокий, без сновидений, сон перенес Адама во Флоренцию, где его весьма бесцеремонно растолкал проводник, говоривший на языке, совершенно не похожем на тот итальянский, что он учил в школе и совершенствовал в последние дни. Выброшенный на платформу, Адам подумал, что происходящее мало напоминает тот радушный прием, веру в который ему внушили и получить который он рассчитывал в Италии.