Вокруг гроба заметался Яша:
— Отойдите назад, назад! Сисяс батюска пойдет.
Откуда-то сбоку неожиданно появился священник, который совсем не походил на батюшку. Лысеющий, с рыжей бородкой, в очках, в темно-серой рясе, скудно расшитой серебром, выглядел он невнушительно. К тому же появился батюшка без поповской шапочки и, встав перед гробом, словно приводя себя в порядок, как бы невзначай дотронулся до лысины и выжидательно, властно окаменел. Старостиха тотчас подала ему маленькую черную шапочку, которую поп церемонно надел.
Выпутав из складок сутаны тяжелый крест, батюшка выгнул грудь колесом, чтобы все видели этот красивый в завитушках позолоченный крест, и начал отпевание.
Видно было, что службу свою он справлял с неохотой, будто занимался нелюбимым и даже постыдным делом. Однако голос у него был густой, рокочущий, с приятной хрипотцой. Но разобрать, какие словеса плел он торопливо, с придыханием проглатывая окончания слов, Михаил не смог. Ему показалось, что поп перепевает слова, отпечатанные на саване, покрывшем тело матери.
— Упокой, господи, рабу твоея, — пророкотал батюшка и взял у старостихи кадило, напоминающее малюсенький горшочек на длинной цепочке.
— Господи, помилуй! Господи, помилуй! Господи помилуй! — заголосили левчие.
Окончание троекратного припева они вывели в чистую приятную мелодию, которую Михаил почему-то сравнил с лицом молодой певчей.
В целом хор звучал не очень стройно, но мелодию, какую выводил он в конце своих скороговорок, хотелось слушать и слушать. Михаил различал в высоком мотиве по-детски тонкий и чистый подголосок молодой женщины и сдержанный басок большеголового мужичка в очках.
Какая-то тревога слышалась в том высоком мотиве, будто среди людских голосов искали друг друга детский и взрослый, будто боялся чего-то тот детский голосок и просил защитить его…
Продолжая молитву, священник, равномерно помахивая кадилом, обошел гроб, окурил ладаном тело усопшей и неожиданно рявкнул:
— Землю!
Старостиха услужливо подсунула ему под руку позолоченную чашу с освященной землей.
Взяв горсть земли и придерживая на груди крест, батюшка опять обошел вокруг гроба, подсыпая внутрь к его стенкам землю.
— Прощайтесь, — устало и горестно произнес он и осенил крестом лицо Анны Федоровны.
Точно что оборвалось внутри у Михаила, и он подался вперед. Но первыми с умершей стали прощаться певчие. Нашептывая молитвы и называя по имени усопшую, каждый из них поцеловал ее в лоб, а мужичок и молодая певчая поцеловали мать в губы.
От этого Михаил заплакал, и слезы его упали на лицо матери. Он прикоснулся к лицу губами, и ему показалось, что мать тоже плачет. Обойдя гроб, Михаил пошел к выходу, куда его подтолкнул калека Яша.
В дверях, точно пораженный выстрелом в сердце, Михаил вздрогнул и окаменел — Деревяшкин вбил первый гвоздь в крышку гроба.
Удары молотка до самого кладбища отдавались в сердце Михаила. И от этих ударов оно вздрагивало, обморочно слабело, и Михаилу хотелось, чтобы сердце замерло совсем.
Могила матери начала новое кладбище большого поля, окруженного невысоким ельником. Сюда уже пришла настоящая уральская зима, со снегом, с холодным пронизывающим ветром. Но зима, видно, настала здесь совсем недавно: могильная охристая земля еще не окаменела.
Гроб стали опускать, но он был слишком большой, полностью в могилу не вошел, и его подняли наверх. Не раздумывая, один из Ивановых братьев скинул с себя пальто и прыгнул в могилу. Моховы заахали, заохали: простудишься, дескать, костюм вымажешь в глине, пусть другой кто подкапывает, однако зять Иван прикрикнул на них и, как бы виноватясь за родню, задумчиво проговорил:
— Не хочет Федоровна в могилу.
Все сразу оживились, заподдакивали, с печальными улыбками стали вспоминать покойницу: и песельница-то она была, и чудачка, и выдумщица…
Мохов довольно быстро подкопал могильную стенку, и гроб вошел в яму.
Жикнули веревки по днищу и змеями выскочили из темной ямы. Раздался первый гулкий удар мерзлого земляного комка, точно твердой колотушкой ударили по барабану, и Михаилу почудилось, что гроб пуст, что в нем никого нет…