Все кипело большой жизнью как бы само по себе: людей нигде не было видно. И только в охладительном бассейне с фонтанчиками плескались мальчишки.
Скоро запахло деревом. Из-за вагонов с углем показались высокие штабеля бронзовых сосен, белых досок и балок, кучи щепы и дранки.
В угольной и древесной пыли нарядной игрушкой перед грязными вагонами белел домик стрелочницы. В окошке красовались пышные цветы жасмина и колыхались тюлевые занавески.
Около домика, на клумбе, зубчато огороженной побеленными кирпичами, была высажена цветочная рассада.
По другую сторону дороги белеными камешками — стрелочница выложила ромб, на котором из камешков же составила: «Слава народу-победителю!»
Сама стрелочница, дородная женщина в железнодорожной форме, с чехлом на эмпээсовском ремне, строго стояла со свернутым желтым флажком на крылечке.
Вагоны с углем толкались взад-вперед — за Мишиной «полундрой» встало около десятка машин. Некоторые нетерпеливо сигналили.
Наконец состав с углем тронулся в сторону металлургического завода. Стрелочница сунула флажок в чехол и подняла шлагбаум.
Железная дорога всякий раз тревожила мою детскую фантазию. Когда я слышал паровозные гудки или дробный, завораживающий перестук вагонных колес, мне непременно хотелось куда-то ехать, чтобы сладко от дорожной тоски щемило сердце.
И на этот раз мое воображение разыгралось вовсю. Мне захотелось жить в белом домике, носить железнодорожную форму, похожую на военную, встречать и провожать поезда, распоряжаться шлагбаумами. Но домик я бы поставил не в пыли и копоти, а в лесу, где никого нет и ночью одному страшновато. Мне бы выделили дрезину, — и я на ней ездил бы за продуктами в город. А еще лучше жить прямо в вагоне и колесить по белу свету. Сколько всего увидишь — и узнаешь!..
Мне показалось, что Миша угадывает мои мысли и подозревает меня в предательстве шоферского дела. И я стал думать, что шофером быть тоже неплохо. Крути себе баранку да поглядывай по сторонам. И всех старушек, как бабушка Крюкова, развози по домам…
А вечером, таким погожим и приветным, что невозможно было усидеть в четырех стенах, весь барак вышел на поляну под высокие мачтовые сосны.
Збинский вынес хромку, закрыв бородой гармошку, заиграл кадриль. Но в круг никто не вышел, и дед, не докончив танец, передал хромку «зклученной фыксе», Мише Курочкину.
Миша важно сел, склонив кудрявую голову к планкам, прислушался. И тут Карзай выбил из-под него табуретку, но Миша как ни в чем не бывало продолжал сидеть, будто табуретку никто и не выбивал. Все знали, что у них с Карзаем это такой номер — все отработано как в цирке.
Миша рявкнул аккордами, пробежал по кнопкам сверху вниз, неожиданно вскочил на табуретку и отчебучил такую чечетку, что ножки табуретки впились глубоко в землю. Тут уж никто не выдержал. Земля загудела от русского, цыганочки: плясали все.
взвизгивала жена Карзая, долго топотала и выхватила из толпы своего Сашку.
Тот дурашливо встал нараскоряку, потоптался увальнем и спел вятскую частушку:
Выступила павой моя «невеста» Ольга:
выхватила она из рукава платочек и пошла по кругу.
Замерло мое сердце. Какая Ольга красивая! Надо скорей подрастать и жениться, а то ухлестывает за ней один из десятого барака.
Откуда-то вышмыгнула помятая, сморщенная бабенка и, подлабуниваясь к Мише, попыталась его обнять:
Миша оттолкнул ее, отшлепал чечетку ладошками по табуретке и поставил на нее хромку.
Дед Збинский надолго зарядил барабушку: «Тына, тына, у Мартына…»
Играй, дед! Веселись, пятый барак — случайное братство случайных людей. Нет, случайным все было только поначалу. А потом все стало таким, как и должно быть между людьми.
Пляши, друг мой дорогой, Миша Курочкин. Осталось тебе жизни всего полдня. Не от ожившего оружия со свалки ты погибнешь — разобьешься насмерть в дороге. О чем подумается тебе? Может, вспомнишь военную свалку, опять ожесточишься на зло человеческое и оттого погибнешь?..