— Попался, который кусался! — восторжествовал я и хотел было залезть на жердь и так подпрыгнуть на ней, чтобы задушить проклятого телка. Вот я уже встал на жердь. Телок выпучил глаза, тяжело отдуваясь, напряг шею. Поднатужился и взбрыкнул так, что я подскочил.
— Ах ты так, тогда получай! — Но прыгать я, не стал.
Жалко мне стало рыжего бандюгу — приподнял я жердь и отпихнул дурную телячью голову.
Колыбельные тети Лизы
В тот день, когда ко мне привязался рыжий телок, я долго не мог заснуть. Девчонки вздрагивали от моих криков и шлепками пытались успокоить меня. Чтобы забыть проклятого телка, я начал укачиваться.
Надо сказать, в Селезневе укачалка стала забываться. Набегавшись за день, я забирался к сестрам на полати и, по привычке качнувшись раз-другой, засыпал.
А тут, взбудораженный поединком со злобным телком, я раскачался вовсю, как в Тагиле.
— Ма, забери Тольку к себе. Спать не дает, качается, — не выдержали сестры.
Тетя Лиза легла со мной на деревянной кровати и принялась убаюкивать довольно своеобразным манером: начала энергично вдавливать меня в пуховую перину:
Сквозь дрему представил я бесстыдного камаринского мужика. Это же дедко Сидор. И Федька ихний эту песню поет и приплясывает. Мне стало весело. Вот я уже бегу вслед за бесстыдником дедом Сидором вместе с Федькой и горланю камаринскую. Вот уже все Селезнево пустилось в пляс. Слетелись селезни, одобрительно покрякивают и притопывают красными лапами. Весело. Хорошо!..
А вечером, на другой день, чтобы окончательно излечить меня от укачалки, тетя Лиза захлопотала с баней. Девчонки затащили на тележку две фляги, вставили одно в другое три ведра и посадили меня. Забренчали пустые фляги и ведра: заскрипели, завиляли из стороны в сторону расхлябанные колеса, а я стал поторапливать вичкой «коняшек»: «Но, мил-л-лыя, но».
Спуск к мосту был крутой, глинистый. Ступеньки от расплесканной воды сгладились и скользили, как мыльная стиральная доска. С разбегу порожним по подсохшим ступеням еще можно было подняться, а с полными ведрами поднимался только Ганя Сторублевый, который с радостью помогал малышне. Бородавчатые ступни его ног почти не скользили по глине.
Я ковшиком черпал воду и выливал в ведра. Ганя в два счета взлетал с ними наверх, девчонки выливали воду во фляги — работа кипела.
— Полно! — крикнули Рая и Лида.
Ганя посадил меня на закорки, заржал по-жеребячьи и вынес наверх к тележке. Посадил на нее девчонок, а сам, подпрыгивая, стал толкать тележку перед собой по пыльному большаку. Возле селезневского дома остановился, подошел ж телеграфному столбу и, послушав, как он гудит, покачал головой: «Ай-ай, яй-яй». Дескать, не дает отдохнуть, опять работать зовет, и побежал вприпрыжку туда, где был нужен.
Дядя Сема наколол дров, тетя Лиза затопила баню и на легкий пар позвала дочерей:
— Девки, айдате, пока терпеть можно.
Я с девчонками мыться не захотел: пойду, когда дух потяжелеет, станет как раз для настоящих мужчин.
Мы с дядей Семой разделись в сыром предбаннике и ухнули в клубящиеся сумерки.
Тетя Лиза поддала сногсшибательного жару. Я пригнул голову, сел на корточки и жадно вдохнул низкий прохладный воздух. Пока тетя Лиза хлестко охаживает мужа березовым веником, я стараюсь как следует надышаться. Знаю, скоро дядя Сема примется за меня: поднимет с пола, свалит на полок и начнет хлестать почем зря.
Он так и делает. А тетя Лиза оглаживает меня руками и приговаривает:
— Изыди, укачальный дух, из нашего Толика.
В висках у меня стучит, вот-вот выскочит сердчишко, березовые листья уже всего облепили…
— Дя-я-а-а Се-о-о… хва-хва-а-а… — задыхаюсь я и соскальзываю вниз.
— Ух мать честная, ешшо поддадим. Уу-ух, — плещет квасом из ковша на каменку дядя Сема, шумно вдыхает приятный хлебный запах, ложится на полок и кряхтит.
Тетя Лиза смешивает воду для окатывания, сливает в ушат щелок для стирки. Вода в шайке чуть теплая. Дядя Сема выливает ее на себя и бежит в предбанник. Мне — вода потеплее.
Бабушка Лампея мылась на особицу — я ее возле бани и не видел.
А в горнице в ковшике квас, в мисках окрошка. Дядя Сема трет себе хрен, редьку, кладет горчицу, сыплет перец. Наливает стакан водки, долго пьет и начинает хлебать свою семеновскую мешанину. Пот льет с него градом. От бани, водки и окрошки-семеновки он по-лошадиному мотает головой, кряхтит и начинает «Бородино».