На демонстрации Михаил ходил охотно. То, что это дело нужное, само собой. Ведь именно в такие дни приходило к нему широкое осмысление своего времени и осознание в нем себя самого.
Неспокойно в мире. Лазеры, микробы заразные, нейтроны, дельфины-камикадзе, космос — все против нас, «Человек — это звучит гордо». Но ведь эти воители тоже люди. Что стряслось с их разумом?.. Им бы память Иры!.. Им бы, а не ей, этот проклятый синдром!
И только тогда, когда он был в рядах демонстрантов вместе с товарищами по работе, со всем Высокогорском, со всей страной, подобные размышления не вызывали в нем чувства бессилия перед мировым злом. Он наполнялся уверенностью, что разум победит. И его доля в этой победе — всегда оставаться человеком, добросовестно исполнять свои обязанности перед людьми.
Да и какой праздник без демонстрации. На ней такой жизненный заряд получаешь, и не верится: на самом ли деле были до этого какие-то невзгоды, плохие люди?.. И хорошо, что он жил сегодня в гуще великого праздника, смеялся вместе со всеми, желал всем добра и счастья и сам принимал поздравления.
Утром дергался, приставал к людям, трепал лозунги, пощелкивал флагами порывистый сыроватый ветер. После полудня приударил хрусткий морозец, и с чистого неба торжественно стали опускаться редкие снежинки.
Через час на сером асфальте, разноцветно пестревшем лоскутками лопнувших воздушных шаров, бумажными цветами, ржавыми листьями, было соткано белое покрывало, накрахмаленное, хрустящее под ногами радостных людей.
Первый снег в этом году был особенно запашист, будто земляничные поляны, огуречные грядки, арбузные бахчи пропустили через себя зальдившуюся воду, слетавшую на землю звонкими снежинками.
Михаил перелез через деревянную решетку детского садика, расположенного напротив дома, где жила Ирина, и стал смотреть на ее окно. Но от окон Шурматовых веяло каким-то холодом. Чем дольше вглядывался в них Михаил, тем больше они казались ему пустыми, незастекленными проемами в крестах переплетов. Сидя на деревянной коняшке, расписанной яблоками, он так и сяк наклонял голову, чтобы уловить отблеск стекла, и только неловко избочась, понял наконец, что стекла никуда не делись, а просто окна — голые, без роскошных васильковых штор, от которых вечерами шурматовская квартира казалась залитой дневным светом. Праздник, и голые окна. Не побелка же в такой день?
Михаил еще посидел на коняшке, но ни одно лицо не промелькнуло в шурматовских окнах.
Сквозь пролом детсадовской решетки пролез с лыжами пацанёнок лет шести. Сам он кое-как протиснулся, а лыжи перед дырой раздвинулись крестом. Мальчишка даже и не попытался просунуть их, а увидев взрослого на коняшке, отцепился от лыж. Они упали, четко, деревянно щелкнув, и соединились. Хозяин их, заложив руки за спину, насупился, надул румяным мячом щеки и отошел от дыры. Дескать, какой бестолковый дядька, давно бы встал и просунул лыжи.
Михаилу не хотелось помогать маленькому лодырю, однако он слез с деревянной лошадки и подошел к нему.
— Слушай, не в службу, а в дружбу. — Михаил сел на корточки и достал лыжи. — Помоги, а? Поднимись на четвертый этаж, вызови Ирину из пятьдесят девятой.
Мальчик надулся еще больше и с обиженным видом отвернулся, не зная: брать или не брать лыжи?
— Э-э, да у тебя крепление ослабло, — пошел на хитрость Михаил. — Подтянуть надо, а то будешь валенком елозить по всей лыже. Да и резина отошла. Сходи, дружок, а? А я тебе и крепление подтяну, и резину прибью.
Малыш недоверчиво покосился на лыжу, которую дядька вертел как негодную, будто собирался выбросить; потоптался и повернулся к дыре.
— А снег не растает?
— Нет, нет, — заверил Михаил, — ты что. Пока ходишь, еще навалит. — Он услужливо раздвинул перед посланцем сломанные досточки.
Точно застиранная, изжелта-беловатая наволочь затянула небо. Воздух, хлынувший сверху, подмял под себя воздух спокойный, с торжественно-церемонными снежинками. Одни он сразу, словно ладонью, прижал к земле, другие снежинки взметнулись вверх и забились, замельтешили, как толкутся вокруг ночных фонарей мотыльки, пока не запутались в густом, быстром снегу.
Снег валил и валил. Посланец запропал, и Михаил был уже не рад своей затее. Разве можно на что-то надеяться после того, что произошло? «Блажен, кто верует», — говорит Громский. Вот именно, блаженный, повернутый, стало быть. Конечно, Ирина не выйдет. Так что зряшная затея, никудышная. Мальца только от лыж оторвал. Но почему все-таки у Шурматовых голые окна? Учинили поди перед праздником стирку, да не успели выгладить…