– Вставай, мальчик,- сказал Маран.
Пока Маран оборонял Западное крыло, остальные уцелевшие укрылись в каменоломнях под Логовом. Там, куда меня собирались отвести.
– Пора.
Древоточец отвернулся от окна, посмотрел на меня. Солнечный свет падал ему на лицо. Изрытое оспинами, оно было серьезным. Вообще-то дядя редко бывает таким. Глядя на его обычную ухмылку, трудно поверить, что когда-то Маран несколько часов сдерживал атаки врагов. К тому времени почти весь клан был истреблен, команды противника зачищали развалины Логова (то есть добивали раненых), но такого яростного сопротивления они не ожидали. Маран доказал, что наша семья умеет драться.
Конечно, не один Маран доказал – но он был главным. Кузен Френсис говорит: «Врагов отогнали глупые шутки дяди». Кузен Френсис – дурак, хотя и старше меня на сто сорок два года. Шутки у дяди грубые, но смешные. А смех Марана напоминает звук, с которым буря ломает дерево.
Но я уже видел дядю серьезным. В тот день он пришел за Гэвином. Сегодня – за мной.
– Хорошо, дядя Маран,- сказал я сквозь туман.- Я сейчас встану, дядя Маран. Вот сейчас…
Комната передо мной раскачивалась. Белый густой туман казался морем, в котором комод и шкаф возвышались, как экзотические острова.
– Встал, дядя Маран.
Кенцаллоне хоть и был говорлив без меры, но дело знал. Графа перевязали, уложили в кровать и приставили сиделку. Благо размер комнаты в «золотом» вагоне позволяет даже эребского слона перевезти, если понадобится. Или Мятежного князя со свитой, что немногим слона лучше. По крайней мере, слон не станет ломиться к соседу глубокой ночью, требуя признать независимость государства площадью с деревенский амбар.
Да и гадит слон, в сущности, гораздо меньше…
Уто целый день просидел у ложа больного. Граф дышал тяжело, с отчетливым хрипом. В сознание не приходил. Атшеллер терпеливо ждал. Первоначальная ра дость – жив проклятый Тассел! – у шкипера прошла. Да, пока жив. И что?
А если сейчас умрет?
Остановится сердце. Засохшая кровь по жилам дойдет до мозга. Сломанное ребро проткнет легкое.
Или проклятый граф вообще не проснется. Что тогда?
Он понимал, что всецело зависит теперь от этого человека – который дергается в бреду, дышит с хрипом и выглядит, как сверток с отбивной.
Шкипер начинал графа ненавидеть. Отослав сиделку, он до темноты просидел рядом, ловя каждое движение больного. Ничего. Каждые полчаса приходил Кенцаллоне. Обтирал графа водой с уксусом, потом ставил свечи, рисовал пентаграммы на полу, что-то шептал. Ничего не происходило. Уто смотрел, как суетится толстяк (а с каждым разом тот суетился все меньше), и думал, что до настоящего мага-целителя этому болтуну – как пешком отсюда до Тортар-Эреба.
Кенцаллоне делал все что мог, но – как мало он мог!
Наступила ночь. Шкипер ждал, сам не зная чего. За окнами проплывали черные поля, мелькали огоньки деревень. Вагон мягко покачивался. Тихий перестук. Специальное заклинание заглушает грохот шагов голема. До Китара еще примерно сутки хода…
До Китара и тамошних Церквей.
«Давай же, держись! Осталось не так долго».
А потом граф сел на кровати. Открыл глаза. Воспаленные, с лопнувшими сосудами, левый – с черным сгустком запекшейся крови. Этот жуткий глаз смотрел на шкипера с холодной отрешенностью.
Уто замер, боясь пошевелиться.
Граф разлепил губы и заговорил…
Дядя повернулся. Короткое быстрое движение – в его ладони оказался глиняный человечек. У человечка были настоящие клыки (волчьи, найдены в одной из бесчисленных маминых шкатулок) и дурной характер. Человечек ворочался в ладони Марана и верещал. На удивление противно.
– Ты кто? – спросил дядя у человечка. Визг стал громче.
– Это Король-Дурман! – Я боялся, что Маран сожмет пальцы и раздавит глиняную фигурку.- Высший вампир, лорд-повелитель Армии Тьмы!
Король-Дурман был выкрашен в зеленый цвет. Правда, уже после оживления. Мне так не терпелось увидеть главу вампиров в бою, что я помчался к Гэвину, не доделав фигурку до конца. Поэтому краска легла неровно. Маленький голем не мог ни минуты усидеть спокойно. А еще пребольно кусался.
– Ох!
Маран потряс ладонью. На ней остались следы клыков – на удивление острых. Король-Дурман тем временем удирал через комнату, надеясь спрятаться в коробках с игрушками. Неплохая идея, оценил я. Попробуй найди его в этой куче.
Коротенькие крылья за спиной человечка бились в бешеном ритме. Летать он не мог (моя недоработка), но бег из-за крыльев получился дерганый.
«Скорее!» – мысленно подбадривал я короля.
Дядя поднял брови. Покосился на меня. Ухмыльнулся. Потом сделал движение ладонью…
Навстречу моему творению поднялся розовый тряпичный зайчик.
Длинные вялые уши, тупая морда – я всегда недолюбливал эту игрушку. Зайчик встал на задние лапы, словно был человеком. Черные глаза-пуговицы смотрели серьезно, даже с некоторым высокомерием. Зайчик почесал лапой нос. Повадками и позой ушастый напоминал кого-то очень знакомого…
– Так нечестно, дядя! – крикнул я. Маран усмехнулся. Король вампиров остановился перед преградой. Розовый гигант (раз в пять крупнее голема) смотрел на зеленого человечка с нехорошим выражением морды.
– Дурман, беги!
Зайчик ударил. Но за миг до того, как пухлая розовая лапа накрыла короля, тот отпрыгнул в сторону. Крылья отчаянно затрепетали… Удар!
И промах.
Король-Дурман заверещал.
– Вот везучий сукин сын! – сказал дядя.
Воистину было в дяде нечто завораживающее.
Маран не стеснялся плохих слов. Даже при нас, детях. И держался как старший, но без снисхождения – хотя называл «мальчиками» и «девочками». Впрочем, кузена Фрэнсиса он тоже называл «мальчик». Отчего авторитет Марана среди мальчишек клана поднялся совсем уж на заоблачную высоту.
– Хорошая работа,- сказал Маран. От похвалы у меня закружилась голова.- Кто сделал этого убийцу розовых зайчиков?
– Я.
– Сам? – Дядя внимательно посмотрел на меня.- А помогал кто?
Несколько мгновений я боролся с искушением. Я! Я один его сделал, дядя Маран!… Меня хвалите!
– Гэвин,- признался я.
– Хорошая работа,- сказал дядя.- Вы молодцы.
В один прекрасный день у Гэвина заболела голова, он стонал и метался. Бредил каким-то белым туманом. Затем пришел Маран, чтобы увести брата вниз.
Гэвин вернулся через неделю, осунувшийся и повзрослевший.
До этого у него было круглое лицо, а на щеках, когда он улыбался, появлялись ямочки.
Гэвин перестал улыбаться. Никаких ямочек. Стал другим. Серьезным. Больше никаких игр. Разве что из вежливости. Никаких оживающих человечков. Теперь ему было чем заняться…
Теперь у него был Талант.
А потом голова заболела у меня.
Граф открыл воспаленные глаза, посмотрел на шкипера.
– П-письмо,- сказал граф.
– Л-лота,- сказал граф.
– М-мост,- сказал граф.
И, кажется, сам этому удивился.
Я ощущал боль как расщелину. Мрачную и такую глубокую, что не видно дна. С двух сторон она окружена скалами. Над расщелиной горбится деревянный мост – старый и зыбкий. Казалось, ступи на него шаг – он будет стоять, ступи два – дерево заскрипит, но выдержит. И лишь когда тебе покажется, что мост пройден, остался один последний шаг и пропасть уже не страшна… В тот самый миг, когда мыслью ты уже там, рядом с черным корявым деревом, а тело – тело вот-вот догонит…
В тот самый миг мост рухнет.
Пропасть, над которой в белом тумане кружатся тени, пропасть боли и страха, жарких кошмаров и горячечного бреда,- она примет тебя.
И понесется навстречу.
Ты закричишь. И будешь кричать, падая. Будешь кричать, умоляя. Будешь кричать до тех пор, пока не проснешься утром…