— Будете, — ответил Даулер. — Она узнает вас. Она вас оценит. Я ухаживал за ней при поразительных обстоятельствах. Я добился ее руки, дав необдуманную клятву. Дело было так. Я ее увидел, я полюбил ее, я сделал ей предложение. Я был отвергнут. «Вы любите другого?» — «Пощадите, не заставляйте меня краснеть». — «Я с ним знаком». — «Да». — «Отлично, если он здесь останется, я спущу с него шкуру».
— Господи помилуй! — вырвалось у мистера Пиквика.
— И вы действительно спустили с джентльмена шкуру, сэр? — спросил бледный как полотно мистер Уинкль.
— Я послал ему записку. Я написал, что это болезненная операция. Так оно и есть.
— Разумеется, — вставил мистер Уинкль.
— Я написал, что поручился словом джентльмена спустить с него шкуру. Это вопрос моей чести. У меня не было выбора. Как офицер армии его величества, я был поставлен в необходимость спустить с него шкуру. Я говорил, что сожалею, но раз нужно, значит нужно. Он не остался глух к моим доводам. Он понял, что интересы службы прежде всего. Он обратился в бегство. Она стала моей женой. Вот карета. А вот голова моей жены».
История литературы не знает ничего подобного фурору, вызванному «Пиквиком». Те, кому он не слишком понравился, называли всеобщий энтузиазм «бозоманией». Появились «пиквикские» шляпы, пальто, трости, сигары. Собак и кошек называли «Сэм», «Джингль», «Бардл», «Троттер». Люди получали прозвища «Тапмен», «Уинкль», «Снодграсс» и «Стиггинс». «Жирный парень» вошел в словарь английского языка. Стоило появиться очередному выпуску, как целые главы перепечатывались в дешевых периодических изданиях. Книгу жульнически переиздавали, крали из нее кто во что горазд, переделывали для театра, и единственным человеком, который не извлекал из всего этого непосредственной выгоды, был автор, написавший своим издателям: «Я буду весьма признателен вам, если, покончив с подсчетом соверенов, вырученных от продажи „Пиквика“, вы несколько штук пришлете и мне». На банкете, устроенном в ноябре 1837 года в честь окончания книги, говорилось о том, что письменного договора не было и все шло путем устных соглашений, причем заинтересованные стороны остались вполне довольны результатом. Учитывая, что Чэпмен и Холл получили что-то около двадцати тысяч фунтов стерлингов чистой прибыли, а заработок Диккенса составил около двух с половиной тысяч, представляется сомнительным, чтобы автор был так же доволен, как издатели. Во всяком случае, Диккенс твердо решил, что впредь будет руководствоваться главным образом именно интересами автора и что с устными соглашениями покончено раз и навсегда.
Разногласия
ПЕРВЫЕ плоды успеха выразились в том, что Диккенс, во-первых, ушел из «Морнинг кроникл» и, во-вторых, снял в Питершеме на остаток лета 1836 года загородный коттедж Элм Лодж с полной обстановкой. Получив уведомление о том, что через месяц он их покинет, владельцы газеты пришли в бешенство. Диккенс, в свою очередь, был возмущен тем, что в газете его не оценили, и разрыв произошел в холодной или, может быть, весьма накаленной атмосфере. Но что за важность! Издатели, редакторы и театральные директора сбивались с ног, стремясь во что бы то ни стало разделить с автором его трофеи, и он мог позволить себе держаться со своими прежними хозяевами свысока. Как только стало ясно, что любая его вещь будет непременно выхвачена из его рук, издана сериями, выпущена отдельной книжкой, переделана для сцены, Диккенс обратился к театру. Он написал два фарса: один — в двух актах, под названием «Странный джентльмен», другой — одноактный, «Жена ли она ему?», и комическую оперу «Сельские кокетки». Все три пьесы были поставлены в только что отстроенном театре «Сент-Джеймс»; первые две — в сентябре 1836 года и марте 1837 года, третья — в декабре 1836 года, и, хотя они пользовались большим успехом, нет сомнений, что Диккенсу это дело быстро наскучило. Если бы он был не только автором, но и постановщиком, причем таким, который мог бы поручить главную роль автору, все было бы хорошо. Но мириться с капризами актеров, с прихотями певиц и режиссеров — это было выше его сил. Двум актрисам пришлась не по вкусу строчка «Разгоряченные, в постель они пошли», и Крамерс, издатель, напечатавший оперу, попросил внести в текст некоторые изменения. «Если юные дамы, — парировал автор, — приходят в такой неслыханный ужас при одном лишь упоминании о том, что кто-то ложится спать, пусть крамольную строчку заменят словами „По всей деревне кляузы пошли“, не возражаю. Но можете самым почтительным образом довести до сведения Крамерса, что если понадобится изменить еще что-нибудь, то пусть они лучше катятся ко всем чертям». В более зрелые годы он слышать не хотел об этих произведениях. Уже через семь лет после их появления на сцене он говорил, что писал их, «совершенно не считаясь с тем, что они могут повредить моей репутации. Я не написал бы их снова, даже если бы мне посулили тысячу фунтов за каждый, и искренне хотел бы забыть о них навсегда». А за год до смерти он заметил, что, если бы все экземпляры оперы хранились у него в доме и иного способа избавиться от них не было, он устроил бы пожар в том крыле дома, где они находятся.
Услышав, что Крукшенк предлагает кое-что переделать в тексте второй серии «Очерков Боза», Диккенс, и без того раздосадованный актерами, воспользовался этим предлогом, чтобы дать волю своему раздражению. В письме к Джону Макрону он уже со знанием дела мечет громы и молнии: «Я давно считаю, что Крукшенк не в своем уме, и поэтому его письмо меня ничуть не удивило. Если Вам еще доведется писать ему, Вы весьма обяжете меня, сообщив от моего имени, что меня от всей души позабавила эта идея! Он будет переделывать мою рукопись! Если бы это случилось, я сохранил бы его исправления как «литературный курьез». Я с полной определенностью предлагаю ему убираться к дьяволу, и баста! До тех пор пока я имею какое-то отношение к этой книге, я решительно возражаю против того, чтобы к ней прикасалась его рука». А если понадобятся иллюстрации, писал он, их отлично сделает Физ.
Тот факт, что, завоевав успех, Диккенс сразу же захотел писать для театра, раскрывает нам наиболее важную особенность его натуры: этот человек был прирожденным актером. Как на сцене, так и в жизни существуют две основные категории актеров: есть «герой», который лишь тогда счастлив, когда изображает самого себя, и есть актер «характерный», который чувствует себя в своей тарелке только под видом кого-нибудь другого. Два представителя девятнадцатого века, Бенджамин Дизраэли и Оскар Уайльд, являют собой превосходный образец исполнителей первого типа — актеров в жизни. Это люди, вполне поглощенные собою, обдуманно избравшие для себя одну какую-то роль. Каждый их жест, каждое слово стали типичными только для них. Великолепным примером актера, постоянно воображающего себя кем-то другим и воплощающего себя в бесчисленном множестве образов, был Чарльз Диккенс. Это Дэвид Гаррик в жизни, который мог бы стать вторым Гарриком на сцене. Следует заметить, что он стал вдвойне Гарриком на концертной эстраде. Заветной мечтой его юности было сделаться профессиональным актером, и о том, что это не удалось, он горько сожалел в зрелые годы. К нашему счастью, его сценический талант проявился в создании литературных героев, от которых почти всегда веет чем-то специфически театральным и которые написаны так выпукло и живо, что если бы автору удалось хоть десяток из них сыграть в театре, он был бы величайшим актером своего времени. С такой полнотой жил он жизнью своих героев, что никогда не знал, сколько в каждом из них его самого. Мы находим, что самые разнородные персонажи чем-то похожи на него. Всячески стараясь изобразить их комичными и в то же время отталкивающими, он не догадывался, что живая искра, сверкающая в них, — это кипучее жизнелюбие, присущее его собственной актерской натуре.
Прирожденный актер — тот, у кого все обычные человеческие чувства приобретают преувеличенную форму и кто жаждет эти свои ощущения выставить напоказ. Такой человек смеется более раскатисто, чем другие, рыдает безудержно, его реакции стремительны и остры. В этом отношении Диккенс не похож ни на кого из великих писателей. Трудно представить себе актером Филдинга или Смоллетта, Теккерея, Харди, Уэллса, но Диккенс был актером с головы до пят. Его герои, его юмор, его чувства сценичны; он живо подмечает причудливые стороны человеческой натуры, умеет воспроизводить их с фотографической точностью и, как истинный Гаррик или Кин[48], возвращается к ним снова и снова. Он описывает свои ощущения с актерской выразительностью; он не пишет, а ставит бурю, как поставил бы ее на сцене режиссер; его злодеи мелодраматичны, его герои так и просятся на подмостки; некоторые сцены его произведений как будто созданы для театра. Вот почему его романы с такой силой привлекали к себе актеров и драматургов. В наши дни он стал бы королем киносценаристов, и Голливуд лежал бы у его ног.
48