23 января начала отказывать не только левая сторона тела: в письме Уиллсу Диккенс жаловался, что что-то случилось с большим пальцем правой руки и невозможно писать. 3 марта он праздновал с Эллен день ее рождения в ресторане — видно, ему было уже все равно, кто что о нем скажет. 9 марта по настоятельной просьбе королевы прибыл в Букингемский дворец: этикет требовал, чтобы он стоял в течение получаса, королева не могла не знать, какая это для него пытка, но поддержала его лишь тем, что сама осталась стоять, опираясь рукою на диванчик (ему не позволено было сделать и этого). 13 марта он давал заключительное выступление: толпы осаждали Сент-Джеймс-Холл. Читал свое любимое: «Рождественскую песнь» и эпизод из «Пиквика» — суд, помните?
«— Как ваше имя, сэр? — сердито спросил маленький судья.
— Натэниел, сэр.
— Дениэл… второе имя есть?
— Натэниел, сэр… то есть милорд.
— Натэниел-Дэниел или Дэниел-Натэниел?
— Нет, милорд, только Натэниел, Дэниела совсем нет.
— В таком случае, зачем же вы сказали Дэниел? — осведомился судья.
— Я не говорил, милорд, — отвечал мистер Уинкль.
— Вы сказали, сэр! — возразил судья, сурово нахмурившись. — Как бы я мог записать Дэниел, если вы мне не говорили этого, сэр?»
Форстер был в аудитории и вспоминал потом, что его друг еще никогда не читал так хорошо, с такой деликатностью и тихой печалью. Долби стоял за кулисами, готовый подхватить Диккенса, если тот начнет падать; Чарли посадили в первый ряд, и он должен был немедленно выскочить на сцену, если отец хотя бы пошатнется. Но он не пошатнулся, он стоял прямо и читал, вот только слабеющий язык под конец изменил ему, и он не мог произнести имя мистера Пиквика, выговаривая то «Пексвик», то «Пиксник»; заплакали не только женщины. «С этой ярко освещенной сцены я исчезаю теперь навсегда и, взволнованный, благодарный, полный уважения и любви, прощаюсь с вами», — сказал он напоследок; по лицу его текли слезы.
23 марта Диккенс в последний раз встречался со своим кумиром Карлейлем, а 1 апреля вышел первый выпуск «Эдвина Друда»: 50 тысяч экземпляров были проданы за пять дней. «Таймс» комментировала: «Как он восхищал отцов, так он восхищает и детей, и это его последнее произведение обещает быть столь же прекрасным и столь же популярным, как великолепные „Посмертные записки Пиквикского клуба“, которые заложили фундамент его славы». Роман очаровал читателей — убийство, экзотика, опиум, гипноз, сочетание церкви и дьявольщины; Уилки Коллинз, впрочем, сказал позднее, что это было «последнее тяжкое усилие Диккенса, печальный плод стареющего мозга». Не согласимся.
«Эдвин Друд», как «Лавка древностей» или «Холодный дом», — роман с «атмосферой»: как в первых строках смешивается воедино башня собора и языческий кол, так и дальше собор и склепы близ него не несут в себе ничего божественного, ничего умиротворяющего — это антураж страшной сказки в духе Стивена Кинга.
Маленький сонный городок: «Все здесь в прошлом. Даже единственный в городе ростовщик давно уже не выдает ссуд и только тщетно выставляет для продажи невыкупленные залоги, среди которых самое ценное — это несколько старых часов с бледными и мутными, словно раз навсегда запотевшими циферблатами да еще почерневшие и разболтанные серебряные щипчики для сахара и пять-шесть разрозненных томов, должно быть, очень мрачного содержания. Единственное, что здесь радует глаз, как свидетельство победоносной и буйной жизни, это клойстергэмские сады; их много, и они процветают; даже влачащий жалкое существование местный театр имеет у себя на задах крохотный садик; и когда Сатана по ходу действия проваливается со сцены в преисподнюю, он находит приют на этом мирном клочке земли — под сенью красных бобов или на куче устричных раковин, смотря по сезону». «Тихий городок, словно бы неживой, весь пропитанный запахом сырости и плесени, исходящим от склепов в подземельях под собором; да и по всему городу то тут, то там виднеются следы древних монастырских могил; так что клойстергэмские ребятишки разводят садики на останках аббатов и аббатис и лепят пирожки из праха монахов и монахинь, а пахарь на ближнем поле оказывает государственным казначеям, епископам и архиепископам те же знаки внимания, какие людоед в детской сказке намеревался оказать своему незваному гостю — а именно: „Смолоть на муку его кости и хлеба себе напечь“».