К художнику Даниэлю Маклизу Диккенс с 1836 года питал глубокую дружбу с примесью преклонения. Красивый сумрачный ирландец, шестью годами его старше, брал от жизни всё, сочетая профессиональные и светские успехи с любовными победами: он воплощал собой соблазн романтического дендизма, свойственного Диккенсу той поры, хотя Чарлз не поддавался ему полностью, а впоследствии яростно отрицал. Если он собирался «пуститься во все тяжкие» (то есть попросту посетить кое-какие сомнительные места, поскольку нет причин полагать, будто Чарлз встал на скользкий путь разврата, во всяком случае в то время), Маклиз был идеальным спутником. Вероятно, Диккенса привлекали скрытая злобность этого человека, его цинизм, его дилетантство, периоды мрачной замкнутости, один из которых, продлившийся дольше обычного, в итоге положил конец их дружбе: возможно, он видел в этом отражение собственных демонов. Наверное, Даниэль Маклиз послужил одним из прообразов неотразимого Стирфорта из «Дэвида Копперфилда», который поначалу считался кем-то вроде надежного старшего брата главного героя, а его темная сторона обнаружилась слишком поздно.
Уильям Чарлз Макреди был прямой противоположностью Маклиза. Этот выдающийся актер шекспировского театра, бывший соперник Эдмунда Кина, терпеть не мог богемных привычек и разнузданных нравов своих собратьев по профессии: он боролся за респектабельный театр во всех смыслах этого слова, как в интеллектуальном, так и в нравственном плане. Его отец, как и отец Диккенса, побывал в долговой тюрьме; всю свою жизнь, как и Диккенс, актер гнал от себя призрак упадка, ведя примерную семейную жизнь и часто отмежевываясь от бурной и суетной лондонской жизни (у него был загородный дом в 30 километрах от столицы). Когда с ним познакомился Диккенс, Макреди было 44 года: благодаря своему достоинству, нравственной чистоте, непримиримости и незаурядному драматическому таланту (особенно хорошо ему удавались роли в трогательных и сентиментальных пьесах, которые любил Диккенс) он стал своего рода образцом для молодого писателя.
Если Маклиз и Макреди воплощали собой две непримиримые крайности, в равной мере притягивавшие Чарлза, Джон Форстер был его зеркальным отражением (только в слегка кривом зеркале); из их различий и сходств родилась долгая и крепкая дружба.
Джон и Чарлз были ровесниками, оба вышли из скромной среды, в равной степени увлекались литературой и поставили ей на службу свою кипучую энергию. Оба обладали сходными цельными характерами, с проявлением душевности, иногда бывали обидчивы. Но Форстер не познал тех же превратностей судьбы, что и Диккенс: поддерживаемый состоятельным дядюшкой, он получил классическое образование, но потом забросил изучение права, чтобы посвятить себя литературе. Пылкий реформатор, он тем не менее в целом остался заурядным мещанином, ни разу не пережившим краха социальных иллюзий, рационалистом, лишенным чувства юмора и фантазии. Он был плотным, тяжеловесным, наставительным; Диккенс звал его Мамонтом или Великим Моголом и охотно его копировал, как когда-то подражал велеречивости своего отца.
Зато в этой монолитности было что-то обнадеживающее: Джон был для Чарлза тем же, чем сила тяжести — для воздухоплавателя. Диккенс знал, что может рассчитывать на его преданность и непоколебимую верность, и вскоре его присутствие сделалось ему совершенно необходимым. С 1837 года Форстер читал и правил гранки «Пиквика», вел переговоры с издателями, высказывал свое мнение по поводу контрактов; позже он даже будет выступать посредником, улаживая семейные конфликты Диккенса, и негласно получит роль будущего биографа.
Диккенс часто увлекал его в длительные прогулки по окрестностям Лондона: «Настроены ли вы укутаться и вместе со мной совершить прогулку быстрым шагом в Хемпстед-Хит?» Порой Диккенс интересовался мнением Форстера: «Придержите-ка лошадей… Куда поедем? Хемпстед, Гринвич, Виндзор?» Если писательский труд помог Чарлзу преодолеть скорбь о Мэри, долгие прогулки пешком или верхом были ему необходимы, чтобы стряхнуть напряжение творческой деятельности, дать выплеснуться своей неукротимой энергии.