Апокалипсис начинается в головах.
Меня заинтересовал национальный вопрос. Выяснилось, что защитники гипсового памятника — люди четырех национальностей: украинец, болгарин, русский и молдаванин.
Вооруженные силы Приднестровья более чем на треть состояли из молдаван. Более трети погибших приднестровцев — молдаване. Поэтому все разговоры о межнациональном конфликте — блеф. Дело не в нации, а в том, что уязвленное национальное самосознание группы людей родило мысль разделить жителей берегов Днестра на коренных и некоренных, хотя в Приднестровье все коренные — и молдаване, и русские, и украинцы, и евреи, и болгары, и немцы, и представители множества других национальностей. Такова особенность всех бывших новороссийских земель. Именно поэтому война не была межнациональной. Приднестровцы абсолютно убеждены, что воевали против национализма и румынизации. И убедить их в обратном невозможно. Потому что Народный Фронт требовал чуть ли не немедленного объединения с Румынией, потому что национальный флаг, гимн и территориальное деление Молдавии стали абсолютно идентичными румынскому, а граница между двумя этими странами уже давно была открыта. Ну а главное — на земле Приднестровья рвались снаряды и мины, изготовленные в Румынии.
Приднестровские молдаване боялись румынизации, как огня. После сумасшедшего ракетно-автоматного обстрела в окопах у молдавского села Копанка, молдаване-ополченцы, вооруженные двумя автоматами на пятерых, на мой невинный вопрос, что их так пугает в румынизации, чуть меня не застрелили.
— Ты спроси у наших стариков, что здесь вытворяли румыны во время оккупации! Хуже немцев были. Те хоть чужие, а этих поначалу за своих принимали. Вот свои им и показали, кто есть кто.
Снегур и другие руководители Молдавии не уставали заявлять, что они не могут бросить своих соплеменников, живущих по другую сторону Днестра. Но почти 90 процентов молдаван Приднестровья проголосовали на референдуме за свою независимость от Молдавии, за что к ним на правом берегу и прикрепили словечко, заимствованное у Чингиза Айтматова, — “манкурты”. То есть люди, потерявшие национальную память. Но может быть, молдаване на разных берегах Днестра разное же и помнят?
Самым шустрым в окопе оказался Олег.
— Гостей надо принимать по-человечески, — заявил он и нырнул в специально вырытый запасной окопчик.
Оказалось, у него там все припасено — и спиртовка, и чайничек, и бутерброды. Разлив чай по кружкам и раздав всем по куску хлеба с брынзой, он уселся на ящик из-под патронов и приготовился разговаривать. А его товарищи почему-то заранее стали ухмыляться и посмеиваться.
— Вот послушай, чего расскажу для газеты. У нас тут один якут есть, охотник. В отпуск к нам приехал да и застрял. Все рассказывал, что в глаз белке с двухсот метров попадает. Ну, мы и говорим: докажи, мол, Ваня. Взял он снайперскую винтовку, покрутил в руках, посмотрел в оптический прицел и говорит: ничего не вижу. Мне, говорит, ваша оптика даром не нужна. Открутил прицел, полез на дерево и стал высматривать тот берег. — И Олег показал рукой за Днестр. — Смотрит, смотрит, а никакой белки нет. Вдруг видит, там у них полицейский из блиндажа вышел, по малой нужде. Прицелился, и что ты думаешь? Отстрелил! По струе сориентировался. Мы говорим: не считается, это не белка. А он говорит: где я вам белку возьму?
Два Андрея и Вадим согнулись в хохоте.
— Не обращайте внимания, — успокоившись, сказал Вадим. — Он этими байками всех журналистов кормит. Хотя Ваня-якут и взаправду есть. Может и впрямь кому отстрелил. — И опять засмеялся.
— Ну а что все-таки написать? За что воюете?
— За себя. Так и напишите. У меня тут дом, мать старая, двое детей. И я сюда никого не пущу. А со всеми этими коммунистами, демократами, националистами, кто умный — пусть и разбирается. А я дурак. Мне это неинтересно. У меня есть участок под Владимировкой, виноградник, груши, яблоки, вино свое есть. Я своих прокормлю. Пусть только не мешают. А что врут про нас — пускай врут, если больше делать нечего.
Поговорив с гвардейцами, мы резко вывернули в сторону грунтовки, которая извивалась за виноградниками. Но не успели отъехать и на два десятка метров, как за спинами раздался длинный свист, прерванный оглушительным взрывом. Выскочив из машины, зарылись в землю и пролежали несколько секунд. А поднявшись и оглянувшись назад, сначала увидели пустой постамент с торчащими из него стальными прутьями, а метрах в пяти от него — Олега. Он лежал, неестественно подогнув ноги, в обнимку с гипсовым пионером.
Из писем Мартину
“...Увы, дорогой Мартин, мир, религией которого стали трезвый расчет и выгода, не выживет. И формулы, которыми эта религия напичкана, обладают свойством видоизменяться, перетекать из одной в другую. Так, как это случилось у нас.
Один мой знакомый журналист, добрый, надо сказать, малый, прошедший все войны на территории бывшего Советского Союза, недавно долго убеждал меня, что принцип жизни нынче заключается в том, кто первый выстрелит. Если ты не убьешь, то тебя убьют. Уяснив себе способы выживания на войне, он перенес их и в мирную жизнь. Не в прямом, конечно, смысле. Но от этого не легче. Помнишь, мы с тобой говорили о том, как любопытно у нас менялась формула жизни? В семнадцатом году — “ни мне, ни тебе”. В период “развитого социализма” —
“ты — мне, я — тебе”. А сегодня — “если не я — тебя, то ты — меня”.
Вот тебе, дорогой Мартин, и ваша хваленая выгода. Выгодно ведь бывает и убить. Где грань? Кто ее устанавливает? Тот, кто убивает? Сегодня в мире этот постулат демонстрируется наиболее наглядно. Но более всего меня радует отношение ко всему этому моей родной интеллигенции. “Успокойтесь, — говорят в ее донельзя обнищавшей среде, — так всегда было. Зато внуки нынешних скоробогатеев и националистов будут нормальными, цивилизованными людьми. И все наладится”. Больше всего мне нравится пассаж о внуках. Как будто у меня и у всех этих несчастных в запасе еще как минимум лет сто. Да и не наладится. Капитал, нажитый неправедным путем, в основании которого — кровь сотен тысяч, не может очиститься. Он ляжет проклятием на тех, кто его наследует. Независимость, полученная при помощи убийства, при помощи унижения и уничтожения ни в чем не повинных людей по национальному признаку, тоже впрок не пойдет.
Кстати, Мартин, у нас теперь в оправдание грабежам любят цитировать Иосифа Бродского. Ты ведь, сколько я помню, любишь стихи Бродского. “Но ворюги мне милей, чем кровопийцы”. Напрасно. Ворюги, как показывает опыт, в мгновение ока становятся кровопийцами. Лишь только награбленному ими начинает угрожать малейшая опасность”.
Запах веков
Возвращение
История живет запахами. Или — в запахах. Потому что память сама по себе ничего не способна оживить. Зато память, настоянная на пронзительном аромате земли, возвращает к жизни такие исторические глубины, которые недоступны самому тщательному историку.
Пыльные, изнывающие под июльским солнцем листья виноградной лозы. Летаргическая степь с чуть дышащими от зноя ромашками. Лениво наливающиеся сливы — пронзительные и волоокие, как глаза молодой еврейки. Неповторимый запах днестровской воды, опьяняющий, затягивающий, как в омут, неожиданной на фоне раскаленного неба прохладой. Днестр медленно крадется по земле, изображая спокойствие и доступность. Но это обман. Не успеваешь поднять глаз, как он исчезает за очередным поворотом — не докричишься. И только запах, все тот же запах, растворенный в воздухе, манит изможденного зноем путника, как мираж в пустыне. В Европе нет более загадочной и неспокойной реки. Она совершает около двух тысяч поворотов, словно до сих пор не нашла нужного для себя русла. Не случайно на всем ее протяжении — брошенные ею когда-то лиманы, пруды, озера, никуда не ведущие рукава, покрытые тиной и водорослями.