Перед тем как выехать на большую орлеанскую дорогу около Артене, Осокин увидел группу солдат, человек десять. Они сидели на краю канавы, рядом с некоторыми на земле лежали винтовки. Четверо, немного в стороне от других, закусывали и в то же время играли в карты. Были они все небриты, грязны и, как показалось Осокину, с нескрываемым недружелюбием проводили его глазами.
— Осторожнее, невесту потеряешь! — крикнул один из них, совсем молодой, с черными, ниточкой, щегольскими усами.
Невольно Осокин нажал на педали. «Они на меня смотрят, как будто я виноват в том, что они дезертировали. Ведь это же дезертиры! Как быстро все разваливается, как быстро…» Однако что должно было не разваливаться, что, должно было выстоять перед немецким напором, Осокин не знал. С удивлением он подумал, что никак не смог бы в данную минуту сформулировать, за что он, русский эмигрант, должен был бы сражаться, если бы его успели призвать во французскую армию.
В Артене Осокину не удалось свернуть на дорогу, ведущую в Орлеан. Стоявший на перекрестке жандарм решительно и безоговорочно направлял поток беженцев в сторону Пате и Мена. Он пропускал на шоссе только те автомобили, в которых ехали военные, главным образом, офицеры с женами и детьми. «Но ведь это же дезертиры, — с ужасом подумал Осокин, — да еще официальные! И для них жандармы расчищают дорогу».
Теперь Осокин попал на узкую, местами даже не залитую асфальтом серую дорогу, извивавшуюся между бесконечных — до самого горизонта — пшеничных полей. Послеобеденное солнце слепило его. Было жарко, Лиза дремала. Он видел — близко-близко, почти у самых губ ее белый лоб, растрепавшиеся косички, брови, вздернутые к вискам, и темную полосу глубокой царапины на правой щеке.
«Она маленькая, она не понимает. Потом, когда поймет, уже поздно будет плакать. Где я сейчас нахожусь? Вероятно, вокруг меня Бос — житница Франции. Та самая Бос, о которой писал Шарль Пеги. Шарль Пеги! Вероятно, он тоже ничего бы не понял в том, что происходит сейчас.
«Heureux ceux qui sont morts pour la terre charnelle» — «Счастливы те, кто умер за…». Нет, это не переведешь по-русски: «lа terre charnelle» — плотская земля, плоть земли?.. «Счастливы те, кто умер за плоть земли»… Вот скоро я приеду в Пате. Что напоминает мне имя этого города? Вероятно, какую-то битву, но — при ком? При Карле Седьмом или при Людовике Одиннадцатом?.. А потом Мен-сюр-Луар… Где я читал название этого города? Он связан с французским средневековьем. Нет, есть еще что-то другое, но что? Мен-сюр-Луар…»
Вдруг перед глазами Осокина всплыло необыкновенно отчетливое видение: восемнадцатилетний д’Артаньян въезжал в этот город, в Мен-сюр-Луар, — конь таинственной масти, длинная отцовская шпага, эспаньолка старая фетровая шляпа со страусовым пером… «Мен — это тот самый город, в котором д’Артаньян в первый раз встретил миледи… и Рошфора, — кажется, так… Однако у меня болит шея. Но это не от бомбардировки. Это Лиза всей тяжестью висит у меня на шее. Я повесил себе камень на шею».
Осокину стало невыносимо стыдно от этой мысли. Он снова увидел перед самыми глазами чистую линию лба, царапину на щеке, подбородком сдвинул щекотавшую его косичку и вдруг поцеловал Лизу в пробор, на мгновение ощутив на губах нежное прикосновение зачесанных волос и особенный запах, чем-то напоминавший медовый пряник. «Ах вот как она пахнет? Теперь я буду знать». Девочка отодвинула голову в сторону и улыбнулась.
— Мне жалко, что мама увезла Мусю, — сказала она, и лицо ее стало печальным.
— Я тебе куплю новую куклу.
— Какую? Мне хочется негритенка.
— Какую хочешь. Вот как только мы приедем в Мен.
В Пате Осокину повезло: он увидел бакалейную лавочку, еще не до конца опустошенную беженцами, и мог пополнить запасы своей провизии, купив последние коробки сардинок и еще какие-то консервы весьма таинственного вида. («Вот только не знаю, можно ли пятилетним детям есть консервы».) Кроме того, после довольно долгих поисков, ему удалось достать хлеба и три синие пачки сигарет.
Жара уже спадала, и, когда Осокин снова выехал на дорогу, ведущую в Мен, его охватило, несмотря на усталость, ощущение свободы и необыкновенной тишины. Звон в ушах прекратился, и он заметил, что начинает слышать совсем нормально.
Осокин то и дело обгонял отдельные группы беженцев. Иногда попадались огромные телеги, похожие на ноевы ковчеги, их было трудно объезжать — расползающейся горой на них были сложены всевозможные пожитки, вплоть до клеток с кроликами и курами. Изредка мелькали маленькие деревни, состоявшие всего из десятка домов, и начинало пахнуть навозом и парным молоком. Солнце опускалось все ниже, воздух стал розовым и густым, на сияющих телеграфных проводах сидели ласточки.
«Странно — нога совсем перестала болеть. Но я очень устал. Если бы вчера не вздумал корчевать пень… Но разве это было вчера? Не задержись я в Арпажоне, я был бы уже давно по ту сторону Луары». В тот день Осокину еще казалось, что, как только он переедет через Луару, между ним и немцами ляжет непроходимая пропасть. «Не задержись я в Арпажоне, я не встретил бы Елену Сергеевну».
Несмотря на то что Осокин всеми силами старался отвлечь свои мысли в сторону и не вспоминать того, что произошло в Этампе, он снова увидел перед собой обезображенную женскую голову и волосы, ставшие совсем черными от крови. Осокин взглянул на Лизу. Девочка лежала, свернувшись калачиком в люльке, которую он смастерил. Сосредоточенно и печально она смотрела широко открытыми глазами мимо его лица — вверх, в небо.
«О чем Лиза думает? Я не умею говорить с детьми. Мне всегда кажется, что дети гораздо умнее взрослых и еще помнят что-то, о чем мы, взрослые, непоправимо забыли. Как она представляет себе смерть? Поверила ли она, что встретит Елену Сергеевну на Олероне? Где ее отец? Кто он такой?»
— Скажи, Лиза, как твоя фамилия, ты знаешь?
— Меня зовут Лиза Усова. — Фамилию она произнесла на французский лад: «Усофф».
— Твой папа на войне? Он давно приезжал в отпуск?
— Давно-давно. Я была совсем маленькая, вот такая, — Лиза показала руками, какая она была. — Вершка два. Уже десять лет, как папа не приезжал домой.
— То есть как — десять? Ведь тебе только пять лет.
— Это ничего.
— Да и года еще не прошло, как началась война.
— Папа уехал… — Лиза помолчала, взглянула на Осокина внимательно и продолжала, вздохнув: — Папа уехал очень-очень давно. Десять лет тому назад. А может быть, двадцать лет. Мусю он мне прислал в пакете. Он очень добрый.
Солнце спустилось совсем низко, коснулось золотым своим краем далекой рощицы. Воздух стал еще гуще, и пыль на дороге окрасилась в пурпуровый цвет. Промелькнул столб с указанием «Мен-сюр-Луар — 6 километров». Осокин с трудом передвигал одеревеневшими ногами. Болела шея, нудно начинала ныть голова.
Ему захотелось есть, и, несмотря на поздний час, он решил сделать маленький привал. Открыл коробку сардинок и неуверенно предложил Лизе.
— Мне есть не хочется, но сардинки я очень люблю — сказала она. — Сардинки и сыр. У тебя сыра нет?
По счастью, среди запасов, купленных еще в Арпажоне, нашлась коробка крем-де-грюэра, и Осокин, уплетая консервы, с наслаждением смотрел, как ела Лиза, аккуратно разложив на коленях салфетку и каждый крошечный кусок хлеба сопровождая большим куском сыра.
Вскоре после привала дорога пошла под гору, и Осокин почти все время мог ехать на свободном колесе. По мере того как он приближался к Луаре, поля стали сменяться дубовыми и буковыми рощами, и наконец дорога вывела к пригородам Мена, растянувшимся на несколько километров. Появились загородные виллы, тонувшие в зелени деревьев, каменные стены парков в вечернем сумраке понемногу сменились решетками садов.