Лиза сидела на новеньком седле между колен Осокина, уцепившись одной рукою за руль, другой прижимая к груди негритенка — большую куклу она разрешила уложить в рюкзак. По-видимому, теперь девочка была вполне счастлива, и Осокин расслышал, как она начала мурлыкать странную, замысловатую песенку, каждая строфа которой кончалась рефреном:
Будет солнце, — да, да, да,
Будет дождик, — нет, нет, нет.
Дорога шла у самого берега Луары. Слева поднимались покрытые деревьями холмы, почти непрерывно тянулись каменные стены парков: сквозь чугунные решетки ворот, в глубине, на мгновение, как на видовых открытках в альбоме, мелькали фасады богатых вилл. С другой стороны дороги текла Луара, широкая, пересеченная бесконечными полосами отмелей.
Было уже далеко за полдень, когда Осокин решил остановиться — пообедать. Выбрав место, где дорога отходила от берега реки, пересекая широкий мыс, покрытый буками и дубами заброшенного парка, он по зеленой тропинке спустился к реке. Здесь, на маленьком песчаном пляже, окруженном со всех сторон осинником, он развел костер.
В тех книгах, которые читал Осокин, костер разводился очень просто: даже зимой, прямо из-под снега, появляются сухие сучья, от первой же спички (в таких случаях у героя книги всегда остается одна спичка) загорается береста, и через несколько минут уже трещит и веселится высокий желтый огонь. Здесь же, на берегу речки, все было влажным — мягкая вязкая земля, пропитанный водой ярко-зеленый мох; даже воздух, казалось, немедленно прихлопывал невидимой ладонью пламя, только-только появлявшееся над неумело сложенными, слишком толстыми ветками. Этот костер больше дымил, чем давал жару, но Лиза была в восторге. Она прыгала через огонь, подбрасывала все новые и новые ветки, почти совсем приглушая пламя, так что Осокину приходилось становиться на четвереньки и снова раздувать темнеющие угли, до тех пор, пока у него не начинала от напряжения кружиться голова.
Обед опять состоял из сардинок и сыра. Килограмм клубники, купленной по дороге около Божанси, был почти целиком съеден Лизой. Обед на берегу Луары был больше похож на пикник горожан, чем на утоление голода двумя жалкими, замученными беженцами, затерявшимися на бесконечных дорогах Франции. О матери Лиза, к удивлению Осокина, почти не вспоминала, а он, со своей стороны, делал все, чтобы отвлечь девочку от воспоминаний о бомбардировке в Этампе. Иногда ему даже казалось, что Лиза совсем не помнит о том, как она кричала, как падал велосипед, как волна горячего воздуха, прежде чем оглушить, обожгла их, и ее воспоминания обрывались тем моментом, когда они вышли из леса на большую шоссейную дорогу.
После обеда Осокина начало клонить ко сну. Лиза играла рядом на песке в одну из тех непонятных для взрослого игр, когда весь окружающий мир становится чудесным и таинственным, обыкновенный корявый сучок превращается в злого волшебника, а куча песка — в заколдованный замок. В тени деревьев гудели комары, мелькали острокрылые ласточки, и разноголосый птичий щебет сливался в звонкий и нежный монотонный, усыпляющий гул.
Когда Осокин проснулся, он никак не мог сообразить — сколько же прошло времени. Все оставалось неизменным — Луара, песчаная отмель, стволы деревьев, обвитые плющом, — вот только сквозная тень осинника отодвинулась немного в сторону.
«Где же Лиза?» Осокин стремительно вскочил на ноги, осматриваясь вокруг. На песке лежала новая целлулоидовая кукла в уже запачканном и измятом платье и рядом с нею негритенок. Из песка была построена башня, окруженная заборчиком. На стенах башни и на заборчике оставались следы Лизиных пальцев, но песок начал просыхать, и следы были уже едва заметны.
«Где же Лиза? Боже мой!» Осокин посмотрел на ровную, без единой морщинки, словно полированную, поверхность реки. Он чувствовал, как у него слабеют ноги.
«Нет, этого не может быть. Нет, этого не будет». Он поднял негритенка и заметил, что одной серьги уже не хватает. «Где же Лиза?» Он опять посмотрел на ровную поверхность реки, позвал девочку тихим, срывающимся голосом, потом громче и, наконец, изо всех сил:
— Лиза! Лиза, где ты? Ли-за-а-а!
Он еще раз осмотрелся вокруг, подошел к тому месту, где лежал велосипед с отвязанным чемоданом. На песке были раскиданы вещи, и в стороне одиноко краснела откатившаяся банка помидорных консервов.
— Лиза! Лиза! Тебя негритенок ищет. Лиза!
Прислушавшись и ничего не расслышав, кроме невыносимого щебета птиц, Осокин подобрал длинную ветку и, подойдя к самому берегу, начал прощупывать дно, круто уходившее здесь вниз, в глубину, хотя рядом из воды и вылезала круглая спина песчаной отмели.
«Нет, не может быть. Неужели уже поздно?» Неуверенными движениями он начал расстегивать рубашку потом быстро скинул башмаки и брюки и бросился вниз головой в реку. В мутной зеленой воде ничего нельзя было рассмотреть. Сверху еле просвечивал дневной свет, руки скользили по липкому дну, пальцы судорожно хватали крепко увязшие в илистом дне, похожие на угрей, гладкие коряги. Осокин вынырнул, набрал воздуху и опять ушел под воду, бросаясь из стороны в сторону до тех пор, пока кровь не начала бить в ушах и он не почувствовал, что окончательно задыхается. С трудом скользя по Илистому дну, он выбрался на берег. Кровь продолжала стучать в ушах, ему трудно было; отдышаться.
«Может быть, она пробралась в парк?» Судорожно, кое-как натянув брюки, Осокин побежал к пролому в стене. Обдирая руки до крови, перелез через наваленные грудой, заросшие мхом, качающиеся камни. Зеленый сумрак обдал его сыростью. Внутри парка, вдоль пролома в стене, проходила еле заметная дорожка. Он побежал в глубину, туда, где дорожка упиралась в полуразвалившийся горбатый мостик. Там он опять начал кричать:
— Лиза, где ты? Мама тебя ищет! Лиза!
Заметив по ту сторону ручья большой разросшийся куст одичавших белых роз, он кинулся к нему — «может быть, она цветы собирает?» На мостике проломилась гнилая доска, и Осокин, провалившись, чуть не сломал себе ногу. Не замечая боли и того, что бежит босиком, он обогнул куст, раздвинул колючие ветки, ничего не увидел, кроме переплетающихся стеблей, остановился и бросился дальше к высокой чугунной решетке, темневшей сквозь зелень деревьев. Растрепанный, грязный, с расцарапанной шипами голой грудью, он прижался лицом к толстым чугунным прутьям. По шоссе проезжали автомобили, изредка появлялись пешеходы.
Лизы нигде не было видно.
«Боже мой, значит, она все-таки там, а я заснул. Я заснул, подлец!»
Вероятно, он что-то крикнул, потому что проезжавшая мимо на велосипеде молодая женщина обернулась, взвизгнула и наддала ходу, изо всех сил нажимая на педали.
«Пока я ее ищу в парке, она могла уже вернуться к велосипеду. Если только она не там, не на дне…» Осокин побежал назад, попал на незнакомую дорожку, приведшую его к серым, облупившимся стенам двухэтажного дома, выбрался на поляну, издали узнал белый куст роз, минуя мостик, перескочил через ручей, упал, прихрамывая, добежал до пролома в стене, перелезая через груду камней, поскользнулся, ударился плечом о выступ стены, потерял окончательно равновесие и скатился прямо к тому месту, где лежал велосипед.
На берегу по-прежнему никого не было, и по-прежнему медленно и еле заметно текла мутно-зеленая река.
«О боже мой…» — и в эту секунду он увидел Лизу. Она сидела, устроившись, по-видимому, вполне уютно, шагах в пятидесяти от Осокина, на толстом стволе огромного, сильно накренившегося дерева, на высоте человеческого роста, и делала какие-то знаки. Уже подбегая, Осокин услышал ее голос:
— Дядя Павел, я здесь, я сижу верхом на жирафе. Помоги мне слезть.
Подбежав к дереву, захлебываясь от счастья, заикаясь, Осокин кое-как проговорил:
— Лизочка, почему ты меня раньше не позвала?
— Я, кажется, немножко заснула, дядя Павел. А когда проснулась, ты купался. А потом ты куда-то убежал… Зачем ты бегал в лес? Мне надоело тут сидеть, на этом дереве… На этой жирафе, — поправилась она. — Вот видишь, — Лиза показала глубоко отпечатавшиеся на ноге рубцы от старой, растрескавшейся коры. — Только я сама никак не могла слезть. И потом у меня подмышка у ножки разболелась.