— Тяжелая земля. Но если обработать, урожай даст.
В общем, все сходились на одном: Осокину поля никогда не одолеть — не хватит сил и терпения.
В конце концов Осокин выработал свой собственный способ — быть может, он и не был очень быстрым, но во всяком случае добросовестным, и перевернутая земля действительно становилась «легкой как пух». Сперва выкапывалась канава во всю ширину поля и в глубину до самого пласта камней. Потом с ближайшей полосы земли в эту канаву сбрасывался дерн, травою вниз; киркою выдирались культяпки пней и длинные черные корневища винограда; все большие комья тщательно разрыхлялись обухом мотыги. Руками из земли выбирались корни сорных трав (с особенной тщательностью нужно было выдирать ежевику — ее корни были крепки, как проволока, и уходили в самую глубину, в щели камней); наконец, обработанная полоска прочесывалась граблями.
Шаг за шагом, день за днем, неделя за неделей Осокин побеждал дикую землю. Весь день он работал на поле, а к вечеру шел в сад мадемуазель Валер, куда к нему приходила играть Лиза. Осенью, перед сбором винограда, Осокин сосчитал, что половина пути (девяносто один шаг) пройдена, и кусты тамариска действительно заметно приблизились.
Чаще всего смотреть, как работает Осокин, приходил мсье Аристид, краснобай и старый резонер. Расстегнув бархатную рабочую куртку, называемую по-олеронски «пальто», он долго перематывал красный фланелевый шарф, стягивающий его впалый живот, и в сотый раз рассказывал Осокину историю одичавшего поля. Он вспоминал, что полвека назад весь участок от моря до проселочной дороги, включая заброшенную теперь дачу, носившую поэтическое название «Шепот ветров», включая поле, дальнюю ясеневую рощицу, дюну, заросшую тамариском, — одним словом, все вокруг, что охватывал взгляд, принадлежало его отцу. Говорил, что отец лишил его наследства, потому что он, Аристид, трижды проваливался на конкурсе в агрономический институт. Предсказывал погоду (и всегда неудачно), пускался в ученые рассуждения о химическом составе почвы — видимо, для доказательства того, что он все же чему-то научился. Жаловался на ревматизм и боль в пояснице.
Затем Аристид переходил к политическим рассуждениям, которые, как ни привык к ним Осокин, всякий раз поражали его своей совершенной нелепостью: во всем несчастии Франции были виноваты Комб и Бриан, в 1905 году добившиеся отделения церкви от государства. Это из-за них все люди захотели хорошо жить. Если бы не это, все были бы счастливы…
Возражать было нечего, и Осокин под журчанье старческой речи, равномерно и более или менее точно (еще не выработалась у него настоящая земледельческая хватка) вонзал тяжелую двузубую мотыгу в очередной пласт земли.
Лето сорок первого года было жаркое. Но засухи не было: короткие и яростные грозы разражались над островом, потом в течение двух-трех дней низкий ветер нагонял с океана туман, оседавший густой росою на поля и кусты. Затем жаркое, веселое и злое солнце снова принималось за дело.
С тех пор как Осокин начал обрабатывать землю, он признавал только солнечное время и вместе с другими крестьянами готов был считать, что перевод часовой стрелки — это просто нечестная попытка обмануть природу. «Назови май сентябрем и попробуй собирать виноград», — говаривал он тоном истого олеронца. К полудню, когда короткие тени еле отпечатывались на земле и солнце искоса начинало освещать западный склон крыши «Шепота ветров», Осокин, оставив мотыгу под тамарисками, отправлялся купаться.
Перейдя низкую дюну, он спускался на пляж, к тому месту, где его уже поджидали Лиза и мадам Дюфур. Мадам Дюфур, расставив короткие ноги, сидела в тени огромного черного зонтика. На Олероне такие зонтики назывались «Чемберленами» в честь английского премьер-министра; во время дождя под этот зонтик могло спрятаться целое крестьянское семейство.
Лиза возилась в песке, играла в свои бесконечные таинственные игры. С тех пор как Коля уехал в Париж, а Мария Сергеевна поселилась на другом конце острова, в Сен-Трожане, по-прежнему состоя переводчицей при комендатуре, Лиза особенно привязалась к Осокину, так что даже начала чуждаться подружек по детскому саду. Когда Осокин появлялся на вершине дюны, Лиза бросала игру и, мелькая загорелыми до черноты, тонкими и быстрыми ножками, бежала ему навстречу — веселая, радостная и счастливая. Посадив ее себе на шею, Осокин шел купаться. В отлив он учил ее плавать в большой, довольно глубокой луже, которая от прилива к приливу медленно передвигалась, делаясь то шире и мельче, то уже и глубоководней.
Лиза воды не боялась, никакого холода не признавала и лезла в воду с глубоким убеждением, что она отлично плавает. Задирая вверх сморщенную мордочку, она барахталась, подгребая под себя прозрачную воду и делая ногами странные, быстрые движения. Ей удавалось проплыть несколько метров, потом, прежде чем встать на ноги, она крепко хватала Осокина за руку и каждый раз требовала, чтобы он смерил шагами расстояние, которое она проплыла.
Когда бывали большие приливы и океан, круто нагибая гребни волн, с грохотом обрушивался на плоский песок широко раскрытым кружевным, струистым веером, Осокин купался один. Пронырнув первую отвесную волну, он выплывал на простор и плыл прочь от берега, то поднимаясь на гребни, то исчезая в узких струящихся расщелинах. Пена хлестала в лицо, слепила глаза, затрудняла дыхание. Иногда навстречу быстро неслась особенно высокая волна, родившаяся на далекой гряде подводных камней, с широкою серой гривой тяжелых брызг, сорванных ветром.
На обратном пути Осокин старался «уцепиться» за гребень попутной волны и, подхваченный общим стремительным потоком, летел навстречу волнорезу, о который высокими сиреневыми фонтанами разбивались волны. Игра была менее опасной, чем это могло показаться, — волнорез был узок, и его нетрудно было миновать и оказаться либо на пляже, где добывался гравий, либо с другой стороны, в затишье, там, где дожидалась Лиза.
Осенью Осокин нанялся на сбор винограда. Перед началом сбора, в первой половине сентября, весь остров как бы притих, поля опустели: крестьяне занимались чисткой винных погребов и обкуриванием серой стоведерных бочек. Все в Сен-Дени пахло винной пробкой и серой. Прокисшее прошлогоднее вино выливалось на цементный пол сарая, в котором стояли бочки, потом метлами, смешиваясь с грязью и навозом, выгонялось наружу. Вдоль улиц городка текли рыже-красные ручьи. Чинились и смазывались прессы для выжимания винограда.
Вокруг сараев стояли рядами наполненные до краев водой овальные бочки с приделанной с одного бока большой железной скобою: в эти бочки из корзин пересыпали срезанный виноград. Набитая давленым виноградом, такая бочка — «басс» — весила килограммов пятьдесят или даже больше. Отправляясь на сбор винограда, каждую телегу загружали этими бочками. В полдень и вечерами их содержимое выгружалось в винном сарае прямо на цементный пол.
Кисти еще не вполне раздавленного винограда собирались вилами под ручной пресс, а виноградный сок по желобу стекал в цементную цистерну, откуда насосом его перегоняли в большие бочки. Бассы являлись как бы часами виноградного сбора — вот уже набирается двенадцатый басс, значит, скоро обедать. И вместе с тем, они были мерилом урожая: подсчитывались бассы, которые собирались с каждого поля, и, в зависимости от их числа, поднималось или падало настроение хозяина.
Все вертелось вокруг этих бочек, пузатых, гулких и неповоротливых. За ними заботливо ухаживали — чистили, замазывали трещины, оставляли на улицах в дождливую погоду — набухать. По привычке, сохранившейся с тех времен, когда между виноградниками были не дороги, а только узкие тропинки и бассы приходилось возить на ослах, их считали парами: два басса составляли одну «сомму». Хороший сбор винограда давал три соммы на сто виноградных кустов.