Становище показалось внезапно, вот только что тянулась ровная унылая степь, и вдруг — словно из-под земли — выросли кибитки, юрты. Сразу же, откуда ни возьмись, появились всадники, в основном — молодежь и вообще еще просто дети. Всем любопытно было посмотреть.
Ратников тоже крутил головой во все стороны — надеялся увидеть Артема, ну, а почему бы и нет? Вряд ли мальчишку убили, какой в этом смысл? А вот сделать слугой… или продать — другое дело. Продать… Куда тут обычно продают? В Тану? Морским купцам-перекупщикам? Или — увозят в Орду… «В татары», если по-русски. Да нет, сразу вот так продать — вряд ли успели бы.
Молодой человек поискал глазами Ак-ханум… Да, похоже, она и вправду была в этом стойбище главной — во-он, вышла из шикарной — белого войлока с сине-голубым узором — юрты, в окружении верных нукеров в сверкающих шлемах, с саблями и круглыми небольшими щитами. Что-то спросила у кузнеца, улыбнулась и, подозвав какого-то мужичка, рыжебородого и босого, что-то повелительно бросила. Кроме монгольской, верно, в жилах ее текла и кыпчакская кровь, о чем говорило прозвище. «Ханум» — «госпожа» — это тюркское слово, монголы бы сказали «хатун».
Угодливо тряхнув бороденкой, мужичок поклонился и подбежал к полоняникам:
— Вы, трое, ждите меня здесь, а ты, девка… Пошли!
— Куда это мне с тобой идти?
— Узнаешь… Что рот раскрыла — горда больно? Ничо, гордость твою эту тут живо прижмут. Идем, говорю… девками у нас Казы-Айрак ведает. Во-он она у желтой кибитки стоит, видишь?
— Та старуха?
— Какая она тебе старуха? Сказано ж — госпожа Казы-Айрак. Делать умеешь чего? — на ходу допытывался у Анфисы рыжебородый.
— Все умею. Прясть, щи варить, войлок катать, вышивать бисером…
— Это хорошо, хорошо. Якши!
Униженно поклонившись старухе — по виду сущей ведьме, — мужичонка оставил девушку и проворно побежал обратно. Ухмыльнулся, потер руки:
— Ну, все — идем. Покажу вам, что тут да как. Бежать не советую — словят да кожу сдерут — с живых.
— Тьфу ты, Господи, — не выдержав, сплюнул Федька. — Вот нехристи-то!
— Або хребет переломают да волкам-шакалам на пир бросят, — осклабился рыжий. — Но то крайне дело, так-то тут ничего, жить можно. Кочевье еще до осени продлится, а как начнет дождить — так, может, и повезет, поедете с молодой госпожой Ак-ханум в Сарай. А до той поры работать будете — лошадей пасти, сено косить, мясо заготавливать, войлок катать — работы хватит.
— А ты-то тут кто такой? — Прохор насмешливо прищурился.
— Меня Кузьмой звать, я тут над всеми русскими — старшой.
— И много тут русских?
— Да есть, — Кузьма неожиданно задумался. — До вчерашнего дня целых две дюжины было!
— А почему — до вчерашнего? — насторожился Миша. — Что, все в побег рванули?
— И-и-и-и! Окстись, паря! Скажешь тоже — в побег. Вчерась в Сарай караван ушел, вот молодая хозяйка с оказией рабов своих и отправила — в Сарае у ней подворье, дворец надо ставить, двор глиной мостить. А то приедет осенью — а где жить-то? А так — все уже есть. Ак-ханум — девушка умная. — Рыжий шумно высморкался. — Ну, пошли, пошли, ишь, разговорились. Посейчас вас к работе приставлю — войлок мять…
— Слышь, Кузьма… — Ратников поспешно придержал мужичка за локоть. — А тут, средь полоняников, отрока не было? Такой светленький, щуплый…
— Были отроки, — согласно кивнул старшой. — Не один, и не два — четверо! Все доходяги, все — сивые… один на одного похож.
— И что, всех их — в Сарай? Никого в подпасках не оставили?
— Подпасков тут своих хватает. Не, отроков всех — в Сарай… кроме двух — этих, кажись, сурожцам отдали, в обмен на рыбу. Да, вчера утром и отдали, до каравана еще. Хорошая рыба была, вкусная… — Кузьма облизнулся. — И, главное — много. Мне — и то перепало.
— А отроков тех… куда?
— Да пес их знает. Может, в Сурож, может, в Тану, а может, еще куда… Один Господь ведает… Во! Пришли!
Заведя пленников на окраину становища, Кузьма кивнул на огромные кучи шерсти, среди которой копошились два полуголых, тощих и смуглых до черноты, парня.
— Этот — Азат, а тот — Арат, — указал на парней рыжий. — Или наоборот, черт их знает. По-русски ни бельмеса не говорят, но кое-что понимают. Как работать — покажут, заодно и присмотрят, чтоб не бездельничали. Будете дурковать — сообщат госпоже, ну а у той разговор недолгий. На первое — плетью отходят, а уж потом…
— Ишь ты — плетью, — недобро набычился Прохор.
А Федька хмыкнул:
— Я и говорю — нехристи!