и и шелестели мертвым шопотом, когда по ним пробегал осенний порывистый ветер. Земля была покрыта шуршавшей под ногой лиственной шелухой, и только кое-где из-под нея пробивались зеленые кустики сохранившейся еще травы, да на опушке леса ярко блестела горькая осина, точно обрызганная золотом и кровью. Верст не полагалось, и версты отсчитывались по разным приметам: от Белоглинскаго до Пугиной горы -- восемь верст, две версты подался -- ключик из косогора бежит, значит, половина дороги, а там через пять верст гарь на левой руке. Брагин почти все время ехал шагом, раздумывая безконечную дорожную думу, которая блуждала по своим горам и косогорам, тонула в грязи и пробиралась по узким тропинкам. То он видел пред собой Шабалина в его круглой шапочке и начинал ему завидовать, то припоминал разные случаи быстраго обогащения "через это самое золото", как говорил Зотушка; то принимался "сумдеваться", зачем он тащится такую даль, то строил те воздушные замки, без которых не обходятся даже самыя прозаическия натуры. Что он такое теперь, ежели разобрать? Купец, который торгует панским товаром -- и только. Сыт, одет, ну, копеечки про черный день отложены, а чтобы супротив других из купечества, как в Ирбите, например, собираются, ему, Брагину, далеко не в плоть. А между тем, чем он хуже других? Недалеко ходить, хоть взять того же Вукола Логиныча... А с чего человек жить пошел? От пустяков. От такой же жилки, какую он сейчас везет у себя за пазухой. Да... К воображении Брагина уже рисовалась глубокая шахта, из которой бадьями поднимают золотоносный кварц, толкут его и промывают. В результате получалось чистое золото, которое превращается в громадный дом с колоннами, в серых с яблоками лошадей, в лакированныя дрожки, в дорогое платье и сладкое привольное житье. Первым делом он, конечно, пожертвует в церковь, тайно пожертвует... То-то удивится о. Крискент, когда из кружки добудет несколько радужных. Потом старухе на бедных да на увечных, потом... Все будут ухаживать за Гордеем Евстратычем, как теперь ухаживают за Шабалиным или за другими богатыми золотопромышленниками. "Прежде гремели на Панютинских заводах золотопромышленники Сиговы да Кутневы",-- раздумывал Гордей Евстратыч, припоминая историю уральских богачей. Сиговым принес жилку один вогул, а Кутневы сами нашли золото, хотя и не совсем чисто. Сказывали, что Кутневы оттягали золотую розсыпь у какого-то беднаго старателя, который не поживился ничем от своей находки, кроме того разве, что высидел в остроге полгода за свои жалобы на разбогатевших Кутневых. Да, много неправды с этим золотом... Вон про Шабалина разсказывают какия штуки: народ морит работой на своих приисках, не разсчитывает, а попробуй судиться с ним, кому угодно рот заткнет. Мировой судья Линачек ему первый друг и приятель, становой Плинтусов даже спит с ним на одной постели... От этого богатства просто один грех, точно люди всякаго "ума решаются". Но ведь это другие, а уж он, Гордей Евстратыч, никогда бы так не сделал. Да... Вон Нюша на возрасте -- ее надо пристраивать за хорошаго человека, вон сыновей надо отделять, пока не разорились. Теперь, конечно, все есть, всего в меру, а если разделиться -- и пойдут кругом недостатки. Приободрившаяся лошадь дала знать, что скоро и Полдневская. В течение четырехчасового пути Брагин не встретил ни одной живой души и теперь рад был добраться до места, где бы можно было хоть чаю напиться. Поднявшись на последний косогор, он с удовольствием взглянул на Полдневскую, совсем почти спрятавшуюся на самом дне глубокой горной котловины. Издали едва можно было разсмотреть несколько крыш да две-три избушки, торчавшия особняком, точно оне отползли от деревни. "Настоящее воронье гнездо эта Полдневская",-- невольно подумал Брагин, привставая в стременах. Полдневская пользовалась, действительно, не особенно завидной репутацией, как притон приисковых рабочих. Не проходило года, чтобы в Полдневской не случилось какой-нибудь оказии: то мертвое дело обявится, то крупное воровство, то сбыт краденаго золота, то беглые начнут пошаливать. Становой Плинтусов говорил прямо, что Полдневская для него, как сухая мозоль,-- шагу не дает ступить спокойно. Чем существовали обитатели этой деревушки -- трудно сказать, и единственным мотивом, могшим несколько оправдать их существование, служили разбросанные около Полдневской прииски; но дело в том, что полдневские не любили работать, предпочитая всему на свете свою свободу. А между тем полдневские мужики не только существовали, но исправно, каждое воскресенье, являлись в Белоглинский завод, где менялись лошадьми, пьянствовали по кабакам и даже кое-что покупали на рынке, конечно, большею частью в долг. К таким птицам небесным принадлежал и старатель Маркушка, давнишний должник Брагина. Спустившись по глинистому косогору, Гордей Евстратыч в брод переехал мутную речонку Полуденку и, проехав с полверсты мелким осинником, очутился в центре Полдневской, которая состояла всего-навсего из какого-нибудь десятка покосившихся и гнилых изб, поставленных на небольшой поляне в самом живописном безпорядке. Навстречу Брагину выбежало несколько пестрых собак со стоячими ушами, которыя набросились на него с таким оглушительным лаем, точно стерегли какия несметныя сокровища. В одном окошке мелькнуло женское испитое лицо и быстро скрылось. -- В которой избе живет Маркушка старатель?-- спросил Гордей Евстратыч, постукивая черенком нагайки в окно ближайшей избы. В окне показалась бородатая голова в шайке; два тусклых глаза безучастно взглянули на Брагина и остановились. Не выпуская изо рта дымившейся трубки с медной цепочкой, голова безмолвно показала глазами направо, где стояла совсем вросшая в землю избенка, точно старый гриб, на который наступили ногой. -- Ну, народец!..-- проворчал Гордей Евстратыч, слезая с лошади у Маркушкиной избы. Архитектурной особенностью полдневских изб было то, что оне совсем обходились без ворот, дворов и надворных построек. Ход в избу шел прямо с улицы. Только в виде роскоши кое-где лепились, сколоченныя на живую нитку, крылечки. Где держали полдневцы лошадей,-- составляло загадку, как и то, чем они кормили этих лошадей и чем они топили свои избы. Гордей Евстратыч окинул строгим хозяйским взглядом всю деревню и нигде не нашел ничего похожаго на конюшни или поленницу дров. У некоторых изб валялось по бревну, от которых бабы по утрам отгрызали на подгонку дров -- вот и все. "Ну народец!-- еще раз подумал Брагин:-- в лесу живут, и ни одного полена не отрубят мужики..." -- Господи, Ісусе Христо...-- помолитвовался Гордей Евстратыч, отворяя низкую дверь, которая вела куда-то в яму. -- Аминь...-- отдал из темноты чей-то хриплый голос.-- Это ты, Гордей Евстратыч?.. -- Я, Маркушка... Послышалось тяжелое хрипенье, затем удушливый кашель. Гордей Евстратыч кое-как огляделся кругом: было темно, как в трубе, потому что изба у Маркушки была черная, т.-е.- без трубы, с одной каменкой вместо печи. Вернее такую избу назвать балаганом, какие иногда ставятся охотниками в глухих лесных местах на всякий случай. На каменке тлело суковатое полено, наполнявшее избу удушливым едким дымом. Сам хозяин лежал у стены, на деревянных подмостках, прикрытый сверху лоскутами овчин, когда-то составлявших тулуп или полушубок. На гостя из-под кучи этой рвани глядело восковое отекшее лицо с мутным остановившимся взглядом, в котором едва теплилась последняя искра сознания. Мочальнаго цвета бороденка, рыжие щетинистые усы и прилипшие к широкому лбу русые волосы дополняли портрет старателя Маркушки. -- Ну что, плохо тебе?-- спрашивал Брагин, напрасно отыскивая глазами что-нибудь, на что можно было бы сесть. Куча тряпья зашевелилась, раздался тот же кашель. -- Надо... надо... больно мне тебя надо, Гордей Евстратыч,-- отозвалась голова Маркушки.-- Думал, не доживу... спасибо после скажешь Маркушке... Ох, смерть моя пришла, Гордей Евстратыч! -- Надо за попом послать? -- Где уж... нет... вот ужо я тебе все обскажу... Гордей Евстратыч подкатил к дымившейся каменке какой-то чурбан и приготовился выслушать предсмертную исповедь старателя Маркушки, самаго отчаяннаго из всех обывателей Полдневской. -- Видел жилку-то?-- глухо спросил Маркушка, удерживая душивший его кашель. -- Видел... -- Ведь пятнадцать лет ее берег, Гордей Евстратыч... да... пуще глазу своего берег... Ну, да что об этом толковать!.. Вот что я тебе скажу... Человека я порешил... штегеря, давно это было... Вот он, штегерь-то, и стоит теперь над моей душой... да... думал отмолить, а тут смерть пришла... ну, я тебя и вспомнил... Видел жилку? Но, богачество... озолочу тебя, только по гроб своей жизни отмаливай мой грех... и старуху свою заставь... в скиты посылай... Опять приступ отчаяннаго кашля, точно Маркушка откашливал всю дунгу вместе с своими грехами. -- Так ты поклянешься мне, Гордей Евстратыч, и я тебе жилку укажу и научу, что с ней делать... Мне только и надо, чтобы мою душу отмолить. -- А ежели ты обманешь, Маркушка? -- Нет, Гордей Евстратыч... Ох, тошнехонько!.. Нет, не обману... Не для тебя соблюдал местечко, а для себя... Ну, так поклянешься? Брагин на минуту задумался. Его брало сомнение, притом он не ожидал именно такого оборота дела. С другой стороны, в этой клятве ничего худого нет. -- Ладно, поклянусь... -- Ісусовой молитвой поклянись! -- Нет, Ісусовой молитвой не буду, а так поклянусь... Мы за всех об