ею частью в долг. К таким птицам небесным принадлежал и старатель Маркушка, давнишний должник Брагина. Спустившись по глинистому косогору, Гордей Евстратыч в брод переехал мутную речонку Полуденку и, проехав с полверсты мелким осинником, очутился в центре Полдневской, которая состояла всего-навсего из какого-нибудь десятка покосившихся и гнилых изб, поставленных на небольшой поляне в самом живописном безпорядке. Навстречу Брагину выбежало несколько пестрых собак со стоячими ушами, которыя набросились на него с таким оглушительным лаем, точно стерегли какия несметныя сокровища. В одном окошке мелькнуло женское испитое лицо и быстро скрылось. -- В которой избе живет Маркушка старатель?-- спросил Гордей Евстратыч, постукивая черенком нагайки в окно ближайшей избы. В окне показалась бородатая голова в шайке; два тусклых глаза безучастно взглянули на Брагина и остановились. Не выпуская изо рта дымившейся трубки с медной цепочкой, голова безмолвно показала глазами направо, где стояла совсем вросшая в землю избенка, точно старый гриб, на который наступили ногой. -- Ну, народец!..-- проворчал Гордей Евстратыч, слезая с лошади у Маркушкиной избы. Архитектурной особенностью полдневских изб было то, что оне совсем обходились без ворот, дворов и надворных построек. Ход в избу шел прямо с улицы. Только в виде роскоши кое-где лепились, сколоченныя на живую нитку, крылечки. Где держали полдневцы лошадей,-- составляло загадку, как и то, чем они кормили этих лошадей и чем они топили свои избы. Гордей Евстратыч окинул строгим хозяйским взглядом всю деревню и нигде не нашел ничего похожаго на конюшни или поленницу дров. У некоторых изб валялось по бревну, от которых бабы по утрам отгрызали на подгонку дров -- вот и все. "Ну народец!-- еще раз подумал Брагин:-- в лесу живут, и ни одного полена не отрубят мужики..." -- Господи, Ісусе Христо...-- помолитвовался Гордей Евстратыч, отворяя низкую дверь, которая вела куда-то в яму. -- Аминь...-- отдал из темноты чей-то хриплый голос.-- Это ты, Гордей Евстратыч?.. -- Я, Маркушка... Послышалось тяжелое хрипенье, затем удушливый кашель. Гордей Евстратыч кое-как огляделся кругом: было темно, как в трубе, потому что изба у Маркушки была черная, т.-е.- без трубы, с одной каменкой вместо печи. Вернее такую избу назвать балаганом, какие иногда ставятся охотниками в глухих лесных местах на всякий случай. На каменке тлело суковатое полено, наполнявшее избу удушливым едким дымом. Сам хозяин лежал у стены, на деревянных подмостках, прикрытый сверху лоскутами овчин, когда-то составлявших тулуп или полушубок. На гостя из-под кучи этой рвани глядело восковое отекшее лицо с мутным остановившимся взглядом, в котором едва теплилась последняя искра сознания. Мочальнаго цвета бороденка, рыжие щетинистые усы и прилипшие к широкому лбу русые волосы дополняли портрет старателя Маркушки. -- Ну что, плохо тебе?-- спрашивал Брагин, напрасно отыскивая глазами что-нибудь, на что можно было бы сесть. Куча тряпья зашевелилась, раздался тот же кашель. -- Надо... надо... больно мне тебя надо, Гордей Евстратыч,-- отозвалась голова Маркушки.-- Думал, не доживу... спасибо после скажешь Маркушке... Ох, смерть моя пришла, Гордей Евстратыч! -- Надо за попом послать? -- Где уж... нет... вот ужо я тебе все обскажу... Гордей Евстратыч подкатил к дымившейся каменке какой-то чурбан и приготовился выслушать предсмертную исповедь старателя Маркушки, самаго отчаяннаго из всех обывателей Полдневской. -- Видел жилку-то?-- глухо спросил Маркушка, удерживая душивший его кашель. -- Видел... -- Ведь пятнадцать лет ее берег, Гордей Евстратыч... да... пуще глазу своего берег... Ну, да что об этом толковать!.. Вот что я тебе скажу... Человека я порешил... штегеря, давно это было... Вот он, штегерь-то, и стоит теперь над моей душой... да... думал отмолить, а тут смерть пришла... ну, я тебя и вспомнил... Видел жилку? Но, богачество... озолочу тебя, только по гроб своей жизни отмаливай мой грех... и старуху свою заставь... в скиты посылай... Опять приступ отчаяннаго кашля, точно Маркушка откашливал всю дунгу вместе с своими грехами. -- Так ты поклянешься мне, Гордей Евстратыч, и я тебе жилку укажу и научу, что с ней делать... Мне только и надо, чтобы мою душу отмолить. -- А ежели ты обманешь, Маркушка? -- Нет, Гордей Евстратыч... Ох, тошнехонько!.. Нет, не обману... Не для тебя соблюдал местечко, а для себя... Ну, так поклянешься? Брагин на минуту задумался. Его брало сомнение, притом он не ожидал именно такого оборота дела. С другой стороны, в этой клятве ничего худого нет. -- Ладно, поклянусь... -- Ісусовой молитвой поклянись! -- Нет, Ісусовой молитвой не буду, а так поклянусь... Мы за всех обязаны молиться, а если ты мне добро сделаешь -- так о тебе особая и молитва. -- Думал и про Шабалина...-- заговорил Маркушка после тяжелой паузы.-- Он бы икону снял со стены... да я-то ему, кровопивцу, не поверю... тоже вот и другим... Я тебя я давно знаю, Гордей Евстратыч, особливо твою мамыньку, Татьяну Власьевну... ея-то молитва доходнее к Богу... да. Так ты не хочешь Ісусовой молитвой себя обязать? -- Нет, Маркушка, это грешно... Хоть у кого спроси. Больной недоверчиво посмотрел на своего собеседника, потому что все его богословския познания ограничивались одной Ісусовой молитвой, запавшей в эту грешную душу, как надает зерно на каменную почву. После некоторых препирательств, Маркушка согласился на простую клятву и жадными глазами смотрел на Гордея Евстратыча, который, подняв кверху два пальца, "обещевался" перед Богом отмаливать все грехи раба Божия Марка вплоть до своей кончины и далее, если у него останутся в живых дети. Восковое лицо покрылось пятнами пота от напряженнаго внимания, и он долго лежал с закрытыми глазами, прежде чем получил возможность говорить. -- Ну, слушай, Гордей Евстратыч... Робили мы, пятнадцать годов тому назад, у купцов Девяткиных... шахту били... много они денег просадили на нее... я ходил у них за штегеря... на восемнадцатом аршине напали на жилку... а я сказал, что дальше незачем рыть... от всех скрыл... ну, поверили, шахту и бросили... Из нея я тебе жилку с Михалкой послал... -- Отчего же ты сам не разрабатывал эту шахту, ведь Девяткины давно вымерли? -- Нельзя было... по малости ковырял, а чтобы настоящим делом -- сила не брала, Гордей Евстратыч. Нашему брату не сподручное дело с такой жилкой возиться... надо капитал... с начальством надо ладить... А кто мне поверит? Продать не хотелось: я по малости все-таки выковыривал из-под нея, а что мне дали бы... пустяк... Шабалин обещал двадцать целковых. -- Да ведь и мне настоящую жилку не дадут разработках?-- заметил Брагин, слушавший эту исповедь с побледневшим лицом. -- Не надо обявлять настоящей жилки, Гордей Евстратыч... а как Шабалин делает... розсыпью обяви... а в кварце, мол, золото попадается только гнездами... это можно... на это и закона нет... уж я это знаю... ну, надо замазать рты левизорам да инженерам... под Шабалина подражай... -- Хорошо, там увидим... Ты разскажи, где жилку-то искать? -- А вот как ее искать... Ступай по нашей Полуденке кверху... верстах в пяти в нее падает речка Смородинка... по Смородинке подашься тоже кверху, а в самой верхотине стоит гора Заразная... от Смородинки возьми на Заразную... Тут пойдет увал... два кедра увидишь... тут тебе и жилка... Гордей Евстратыч был бледен, как полотно; он смотрел на отекшее лицо Маркушки страшными, дикими глазами, выжидая, не вырвется ли еще какое-нибудь признание из этих посиневших и растрескавшихся губ. Но Маркушка умолк и лежал с закрытыми глазами, как мертвый, только тряпье на подмостках продолжало с хрипом подниматься неровными взмахами, точно под ним судорожно билась ослабевшими крыльями смертельно раненая птица. -- Все?-- спрашивал Брагин, наклоняясь к самому изголовью больного. -- Все... Ах, еще вот что, Гордей Евстратыч... угости, ради Христа, водочкой наших-то... пусть погуляют... Через полчаса в яме Маркушки собралось почти все население Полдневской, состоявшее из трех мужиков, двух баб и нескольких ребятишек. Знакомый уже нам мужик в шапке, потом высокий рыжий детина с оловянными глазами, потом кривой на левый глаз и хромой на правую ногу низенький мужичонка; остальные представители мужского населения находились в отсутствии. Две женщины, одетыя в полинялые ситцевые сарафаны, походили на те монеты, которыя вследствие долгаго употребления утратили всякие следы своего чекана. Испитыя, желтыя, с одичавшим взглядом, физиономии были украшены одними синяками; у одной такой синяк сидел под глазом, у другой на виске. Очевидно, эти украшения были сделаны опытной рукой, не знавшей промаха. Вообще физиономии обеих женщин были покрыты массой белых царапин и шрамами самой причудливой формы, точно оне были татуированы или расписаны какими-то неразгаданными еще наукой иероглифами. -- Славные ребята...-- умилился Маркушка, любуясь собравшейся компанией.-- Ты, Гордей Евстратыч, когда угости их водочкой... пусть не поминают лихом Маркушку... Так ведь, Окся? Окся застенчиво посмотрела на свои громадныя красныя руки и хрипло проговорила: -- Тебе бы выпить самому-то, Маркушка... Может, облегчит... Маркушка болезненно мотнул головой на эту ласку... Ведь эта шельма Окся всегда была настоящим яблоком раздора для полдневских старателей, и из-за нея происходили самыя ожесточенныя побоища: Маркушку тузил за Оксю и рыжий детина с оловянными глазами,