IV.
Вернувшись домой, Гордей Евстратыч, после обычнаго в таких случаях чаепития, позвал Татьяну Власьевну за собой в горницу. Старуха по лицу сына заметила, что случилось что-то важное, но что именно -- она никак не могла разгадать. -- Ты спрашивала меня, мамынька, зачем я поехал в Полдневскую,-- заговорил Гордей Евстратыч, припирая за собой дверь.-- Вот, погляди, какую игрушку добыл... С последними словами он подал матери кусок кварца, который привез еще Михалка. Старуха нерешительно взяла в руку "игрушку" и, отнеся далеко от глаз, долго и внимательно разсматривала к свету -- Никак золото...-- недовольным голосом заметила она, осторожно передавая кусок кварца обратно. -- Да, мамынька... настоящее червонное золото,-- уже шопотом проговорил Гордей Евстратыч, оглядываясь кругом.-- Бог его нам послал... видно, за родительския молитвы. -- Что-то невдомек мне будет, милушка. Гордей Евстратыч разсказал всю историю лежавшаго на столе "кварца": как его привез Михалка, как он не давал спать целую ночь Гордею Евчтратычу, и Гордей Евстратыч гонял в Полдневскую и что там видел. -- Вот поклялся-то напрасно, милушка...-- строго проговорила старуха, подбирая губы.-- Этакое дело начинать бы да не с клятья, а с молитвы. -- Ах, мамычка, мамычка! Ну, ежели бы я не поклялся Маркушке,-- тогда что бы вышло? Умер бы он со своей жилкой или разсказал о ней кому-нибудь другому... Вон Вукол-то Логиныч уже прослышал о ней и подсылал к Маркушке, да только Маркушва не захотел ему продавать. -- Ишь ведь какой дошлый, этот Вукол!-- со злостью заговорила Татьяна Власьевна, припоминая семидесятирублевый зонтик Шабалина.-- Уж успел пронюхать... Да ты верно знаешь, милушка, что Маркушка ничего не говорил Вуколу? -- Вернее смерти, потому -- Маркушка сам мне говорил... -- А вот ты сам-то, небось, не догадался заставить Маркушку тоже клятву на себя наложить? Как он вдруг да кому-нибудь другому перепродаст жилку... тому же Вуколу. -- Нет, мамынька... Маркушка-то в лежку лежит, того гляди Богу душу отдаст. Надо только скорее заявку сделать на эту самую жилку и кончено... -- Как же это так вдруг, милушка...-- опять нерешительно заговорила Татьяна Власьевна.-- Как будто даже страшно: все торговали, как другие, а тут золото искать... Сколько на этом золоте народишку разорилось, хоть тех же Омутневых взять. -- А у Вукола вон какой домина охлопан,-- небось, не от бедности! Я ехал мимо-то, так загляденье, а не дом. Чем мы хуже других, маминька, ежели нам Господь за родительския молитвы счастье посылает... Тоже и насчет Маркушки мы все справим по-настоящему, неугасимую в скиты закажем, сорокоусты по единоверческим церквам, милостыню нищей братии, ну, и ты кануны будешь говорить. Грешный человек, а душа-то в нем христианская. Вот и будем замаливать его грехи... -- Уж это что говорить, милушка... Вукол-то не стал бы молиться за него. Только все-таки страшно... И молитва там, и милостыня, и сорокоуст -- все бы ничего, а как подумаю о золоте, точно что у меня оборвется. Вдруг-то страшно очень... -- Ну, тогда пусть Вуколу достается наша жилка,-- с сдержанной обидой в голосе заговорил Гордей Евстратыч, начиная ходить по своей горнице неровными шагами.-- Ему, небось, ничего не страшно... Все слопает. Вон лошадь у него какая: зверина, а не лошадь. Ну, ему и наша жилка к рукам подойдет. -- Да разве я говорю, что жилку Вуколу отдать?-- тоже с раздражением в голосе заговорила старуха, выпрямляясь.-- Надо подумать, посоветоваться. -- С кем же это, мамынька, советоваться-то будем? Сами не маленькие, слава Богу, не двух по третьему... -- С отцом Крискентом надо поговорить, потом с Савиными; с Колобовыми. -- Ну уж, мамынька, этого не будет, чтобы я с Савиными да с Колобовыми стал советоваться в таком деле. С отцом Крискентом можно побеседовать, только он по этой части не ходок... Старшая невестка Ариша была колобовской "природы", а младшая Дуня -- савиновской, поэтому Татьяну Власьевну немного задело за живое то пренебрежение, с каким Гордей Евстратыч отнесся к своей богоданной родне, точно он боялся, что Колобовы и Савины отнимут у него проклятую жилку. Взаимное раздражение мешало сторонам понимать друг друга, и каждый думал только о том, что он нрав. "Старик-то Колобов, Самойла-то Микеич, вон какой голова,-- разсуждала про себя Татьяна Власьевна.-- Недаром два раза в волостных старшинах сидел... Тоже и Кондрат Гаврилыч Савин уважительный человек, а про старуху Матрену Ильиничну и говорить нечего: с преосвященным владыкой в третьем годе как пошла отчитывать по писанию, только на, слушай. Чем не родня!" Гордей Евстратыч ходил из угла в угол по горнице с недовольным, надутым лицом; ему не нравилось, что старуха отнеслась как будто с недоверием к его жилке, хотя, с другой стороны, ему было бы так же неприятно, если бы она сразу согласилась с ним, не обсудив дела со всех сторон. Одним словом, в результате получалось какое-то тяжелое недоразумение, благодаря которому Гордей Евстратыч ни за что ни про что обидел своих сватовьев, Савиных и Колобовых, и теперь сердился еще больше, потому что сам был виноват кругом. Татьяна Власьевна пришла в себя скорее сына и, взглянув на него пытливо, решительно проговорила: -- А я вот что тебе скажу, милушка... Жили мы, благодарение Господу, в достатке, все у нас есть, люди нас не обегают: чего еще нам нужно? Вот ты еще только успел привезти эту жилку в дом, как сейчас и начал вздорить... Разве это порядок? Мать я тебе, али нет? Какия ты слова с матерью начал разговаривать? А все это от твоей жилки... Погляди-ка, ты остребенился на сватьев-то... Я своим умом так разумею, что твой Маркушка колдун и больше ничего. Осиновым колом его надо отмаливать, а не сорокоустом... -- Мамынька, ради Христа