он не давал спать целую ночь Гордею Евчтратычу, и Гордей Евстратыч гонял в Полдневскую и что там видел. -- Вот поклялся-то напрасно, милушка...-- строго проговорила старуха, подбирая губы.-- Этакое дело начинать бы да не с клятья, а с молитвы. -- Ах, мамычка, мамычка! Ну, ежели бы я не поклялся Маркушке,-- тогда что бы вышло? Умер бы он со своей жилкой или разсказал о ней кому-нибудь другому... Вон Вукол-то Логиныч уже прослышал о ней и подсылал к Маркушке, да только Маркушва не захотел ему продавать. -- Ишь ведь какой дошлый, этот Вукол!-- со злостью заговорила Татьяна Власьевна, припоминая семидесятирублевый зонтик Шабалина.-- Уж успел пронюхать... Да ты верно знаешь, милушка, что Маркушка ничего не говорил Вуколу? -- Вернее смерти, потому -- Маркушка сам мне говорил... -- А вот ты сам-то, небось, не догадался заставить Маркушку тоже клятву на себя наложить? Как он вдруг да кому-нибудь другому перепродаст жилку... тому же Вуколу. -- Нет, мамынька... Маркушка-то в лежку лежит, того гляди Богу душу отдаст. Надо только скорее заявку сделать на эту самую жилку и кончено... -- Как же это так вдруг, милушка...-- опять нерешительно заговорила Татьяна Власьевна.-- Как будто даже страшно: все торговали, как другие, а тут золото искать... Сколько на этом золоте народишку разорилось, хоть тех же Омутневых взять. -- А у Вукола вон какой домина охлопан,-- небось, не от бедности! Я ехал мимо-то, так загляденье, а не дом. Чем мы хуже других, маминька, ежели нам Господь за родительския молитвы счастье посылает... Тоже и насчет Маркушки мы все справим по-настоящему, неугасимую в скиты закажем, сорокоусты по единоверческим церквам, милостыню нищей братии, ну, и ты кануны будешь говорить. Грешный человек, а душа-то в нем христианская. Вот и будем замаливать его грехи... -- Уж это что говорить, милушка... Вукол-то не стал бы молиться за него. Только все-таки страшно... И молитва там, и милостыня, и сорокоуст -- все бы ничего, а как подумаю о золоте, точно что у меня оборвется. Вдруг-то страшно очень... -- Ну, тогда пусть Вуколу достается наша жилка,-- с сдержанной обидой в голосе заговорил Гордей Евстратыч, начиная ходить по своей горнице неровными шагами.-- Ему, небось, ничего не страшно... Все слопает. Вон лошадь у него какая: зверина, а не лошадь. Ну, ему и наша жилка к рукам подойдет. -- Да разве я говорю, что жилку Вуколу отдать?-- тоже с раздражением в голосе заговорила старуха, выпрямляясь.-- Надо подумать, посоветоваться. -- С кем же это, мамынька, советоваться-то будем? Сами не маленькие, слава Богу, не двух по третьему... -- С отцом Крискентом надо поговорить, потом с Савиными; с Колобовыми. -- Ну уж, мамынька, этого не будет, чтобы я с Савиными да с Колобовыми стал советоваться в таком деле. С отцом Крискентом можно побеседовать, только он по этой части не ходок... Старшая невестка Ариша была колобовской "природы", а младшая Дуня -- савиновской, поэтому Татьяну Власьевну немного задело за живое то пренебрежение, с каким Гордей Евстратыч отнесся к своей богоданной родне, точно он боялся, что Колобовы и Савины отнимут у него проклятую жилку. Взаимное раздражение мешало сторонам понимать друг друга, и каждый думал только о том, что он нрав. "Старик-то Колобов, Самойла-то Микеич, вон какой голова,-- разсуждала про себя Татьяна Власьевна.-- Недаром два раза в волостных старшинах сидел... Тоже и Кондрат Гаврилыч Савин уважительный человек, а про старуху Матрену Ильиничну и говорить нечего: с преосвященным владыкой в третьем годе как пошла отчитывать по писанию, только на, слушай. Чем не родня!" Гордей Евстратыч ходил из угла в угол по горнице с недовольным, надутым лицом; ему не нравилось, что старуха отнеслась как будто с недоверием к его жилке, хотя, с другой стороны, ему было бы так же неприятно, если бы она сразу согласилась с ним, не обсудив дела со всех сторон. Одним словом, в результате получалось какое-то тяжелое недоразумение, благодаря которому Гордей Евстратыч ни за что ни про что обидел своих сватовьев, Савиных и Колобовых, и теперь сердился еще больше, потому что сам был виноват кругом. Татьяна Власьевна пришла в себя скорее сына и, взглянув на него пытливо, решительно проговорила: -- А я вот что тебе скажу, милушка... Жили мы, благодарение Господу, в достатке, все у нас есть, люди нас не обегают: чего еще нам нужно? Вот ты еще только успел привезти эту жилку в дом, как сейчас и начал вздорить... Разве это порядок? Мать я тебе, али нет? Какия ты слова с матерью начал разговаривать? А все это от твоей жилки... Погляди-ка, ты остребенился на сватьев-то... Я своим умом так разумею, что твой Маркушка колдун и больше ничего. Осиновым колом его надо отмаливать, а не сорокоустом... -- Мамынька, ради Христа, прости меня дурака...-- взмолился опомнившийся Гордей Евстратыч, кланяясь старухе в ноги.-- Это я так... дурость нашла. -- Надо повременить, Гордей Евстратыч. -- Как знаешь, мамынька. И Маркушка про тебя говорил, что на твою молитву надеется... -- Ну, это уж он напрасно: какия наши молитвы. Сами по колена бродим в своих-то грехах. Обдумывая все случившееся наедине, Татьяна Власьевна то решала про себя бросить эту треклятую жилку, то опять жалела ее, представляя себе Шабалина с семидесятирублевым зонтиком в руках. В ея старой, крепкой душе боролись самыя противоположныя чувства и мысли, которыя утомляли ее больше, чем ночная работа с кирпичами, потому что от них не было блаженнаго отдыха, не было того покоя, какой она испытывала после ночного подвига. Вечером Татьяна Власьевна напрасно молилась в своей комнате с особенным усердием, чтобы отогнать от себя тревожное настроение. Она чувствовала только, что с ней самой творится что-то странное, точно она сама не своя сделалась и теряла всякую волю над собой. Такое состояние продолжалось дня два, так что, удрученная нежданно свалившейся на ея плечи заботой, Татьяна Власьевна чуть не заболела, пока не догадалась сходить к о. Крискенту, к своему главному советнику во всех особенно трудных случаях жизни. В качестве духовника о. Крискент пользовался неограниченною доверенностью Татьяны Власьевны, у которой от него не было тайн. Славный домик был у о. Крискента. Он выходил в Гнилой переулок, как мы уже знаем из предыдущаго, и от брагинскаго дома до него было рукой подать. Наружный вид поповскаго дома невольно манил к себе своей патриархальной простотой; его небольшия окна глядели на Гнилой переулок с таким добродушным видом, точно приглашали всякаго непременно зайти к милому старичку о. Крискенту, у котораго всегда были в запасе такия отличныя наливки. Калитка вела на маленький двор с деревянным полом и уютно поставленными службами; выкрашенное зеленой краской крыльцо вело в сени, где всегда были настланы чистые половики. В маленькой передней уже обдавало тем специально благочестивым запахом, какой священники уносят с собой из церкви в складках платья; пахло смешанным запахом ладона и воска, и, может-быть, к этому примешивался аромат княженичной наливки, которою о. Крисксит гордился в особенности. -- А... дорогая гостья! сколько лет, сколько зим не видались,-- приветствовал радостно о. Крискент, встречая гостью в уютной чистенькой гостиной, походившей на приемную какой-нибудь настоятельницы монастыря. Стены были выкрашены зеленым купоросом; с потолка спускалась бронзовая люстра с гранеными стеклышками. На полу лежали мягкия тропинки. Венские стулья, два ломберных стола, несколько благочестивых гравюр на стенах и китайский розан в зеленой кадушке дополняли картину. Сам о. Крискент -- низенький, юркий старичок, с жиденькими косицами и тоненьким разбитым тенорком -- принадлежал к симпатичнейшим представителям того типа батюшек, который специально выработался на уральских горных заводах, где священники обезпечены известным жалованьем, а потом вращаются в более развитой среде, чем простые деревенские попы. Ходил о. Крискент маленькими торопливыми шажками, неожиданно повертывался на каблуках и имел странную привычку постоянно разстегивать и застегивать пуговицы своего подрясника, отчего петли обнашивались вдвое скорее, чем бы это следовало. Маленькая головка о. Крискента, украшенная редкими волосиками с проседью и таковой же бородкой, глядела кругом проницательными темными глазками, которые постоянно улыбались,-- особенно когда из гортани о. Крискента вырывался короткий неопределенный смешок. Сам по себе батюшка был ни толст ни тонок, а так себе -- середка на половине. Жил он в своем домике старым бездетным вдовцом, каких немало попадается среди нашего духовенства. Тот запас семейных инстинктов, которыми природа снабдила о. Крискента, он всецело посвятил своей пастве, ея семейным делам, разным напастям и невзгодам интимнаго характера. Благочестивыя старушки, в роде Татьяны Власьевны, очень любили иногда завернуть к о. Крискенту и покалякать со стариком от свободности о разных сомнительных предметах, тем более, что о. Крискент в совершенстве владел даром разговаривать с женщинами. Он никогда не употреблял резких выражений, как это иногда делают слишком горячие ревнители священники, когда дело коснется большого греха, но, вместе с тем, он и не умалял проступка; затем он всегда умел во-время согласиться -- это тоже немаловажное достоинство. Наконец, вообще, в о. Крискенте привлекал неотразимо к себе тот дух общаго примирения и незлобия, какой так обаятельно действует на женщин