Мои пальцы бьют разрядом электрошока, и серые глаза отрезвляют.
Они смотрят холодно, оценивающе, а потом он усмехается и говорит:
«Ты слишком спокойная и пугливая, Эстерли».
«Ты безобидная, только любишь странных зверушек. Об этом мне сказали в приюте. Как и то, что ты любопытная. Тихая, незаметная и любопытная. Кто знает, к чему это приведëт, да?»
Я только кивала. Порядок, порядок, порядок. Я девочка тихая и земная.
Но во мне всколыхнул трепет чудовище. И оно умирало.
Он — с серыми глазами — заставляет меня замереть. Он сканирует меня.
И всë же — я это вижу — недооценивает. Мне даже приятно от того, сколько он не знает.
Во мне столько темноты, что тени, которые таятся по углам, неспособны сравниться с ней.
Я боюсь еë.
Боюсь, но любезно, робко улыбаюсь окружающим.
Когда чудовище в первый раз заговаривает со мной, я хочу сделать ему железное крыло. Такое, которое позволило бы ему летать — и чëрт вообще знает, почему я хочу, чтобы он летал, но я хочу.
Чудовище открывает глаза, резко хватает мою руку, примеряющуюся к его телу, и говорит на каком-то своëм странном наречии, языке.
Это слышится как удары, как жестокость битвы, и как музыка — тревожная, резкая, страшная,
но я заворожëнно вслушиваюсь.
— Тихо, тихо, я лишь хочу помочь, — мы говорим на разных языках, но он прислушивается. Он смотрит так, словно понимает. А потом вдруг, действительно поняв, тревожно выкрикивает что-то и снова начинает метаться — только теперь по всей комнате. Он опрокидывает стол с инструментами, некоторые макеты боевых роботов, воззрившись на них с ужасом, а я испуганно прижимаю руки к щекам и принимаюсь его успокаивать.
Это ужë всë было неправильно. Мелодия звучала обречëнно.
Когда я приделываю к нему железное крыло, он смотрит с такой горечью, словно потерял друга на войне. И мне самой становится горько.
Я никогда не была на войне, но у меня такое чувство, что у меня что-то отняли.
/
У чудовища такое сильное и громкое сердце, которого никогда не было у меня.
Когда я зашиваю его раны, латая его механизмы, смешанные с механизмами роботов, он внезапно прикладывает мою холодную руку к своей груди, и я чувствую его: горячее, дикое, шумное. Сумасшедшее.
Он выдыхает и замирает, вдруг затихший и такой инородный — как та золотая точка среди чëрного неба.
Как случайно залетевшая сюда частичка другого мира. Стоит на неë дунуть — улетит.
Мне стало страшно, что она всë-таки улетит.
Широко раскрыв глаза, я смотрю в его золотые, и снова это чувство:
что нам не нужен один язык,
чтобы понять друг друга.
/
Я была очень осторожна и методична, но, видимо, — недостаточно.
Моя мастерская захвачена им — мастером с серыми глазами. Он с любопытством осматривает всë, а я чувствую напополам с нарастающим ужасом иррациональный гнев — он вторгается, вторгается, он не должен здесь быть, как он посмел, я его ненавижу…
Эта его насмешка смотрится на лице знакомо.
— И вроде всë безобидно, да, Эстерли? Если бы не…
Он убирает ширму, за которой прячется чудовище. Я вскрикиваю.
Нетнетнетнет.
Оно не спит.
Оно уже настороженно сидит, приготовив железные, обновлëнные когти к бою. Оно рычит, оглядывается, и если бы я могла умолять его ничего не делать — я бы умоляла.
Но чудовище нельзя контролировать. Я буквально слышу, как его дикое сердце стучит с каждой секундой все быстрее.
— Неожиданно, Эстерли. Я знаю, ты всегда любила особенные игрушки, но этот… — ухмыляясь, он хочет погладить его по голове, но чудовище вскакивает с места и полосует его когтями по руке. А потом — мгновенно в оборонительную стойку. У меня холодеет в груди. Как туман. Как стоячая вода подо льдом.
Я хочу крикнуть ему: «не трогай, не трогай, он мой!», но язык прижат к нëбу.
— Он слишком темпераментный, — шипит он, разозлившись и с ненавистью глядя на моë чудовище. — Его нельзя здесь держать! На что ты надеялась — что он станет ручным? Что он станет твоим милым зверьком? Как в твоëм духе, Эстерли.
— Но он… — я начинаю говорить, но чудовище внезапно оборачивается на звук моего голоса, его глаза вскидываются на меня — и мне кажется, я слышу, как он взвизгивает своей живой, вздымающейся грудной клеткой.
Во мне ураган — прямо как в ту ночь.
Я слишком поздно замечаю, что Он вводит какой-то шприц в его здоровое плечо.
Я кричу, бегу, спотыкаюсь, но уже поздно.
— Чудовище надо убить, Эстерли.
Слëзы катятся у меня по щекам водопадом, и рыдания рвутся сквозь грудную клетку — но даже сейчас не проходят. Я в этой клетке навсегда.
Чудовище в один миг обезумело. Оно взревело, взметнулось и оттолкнуло меня от себя. Его глаза почернели. Оно закружилось по комнате.
Я плакала в уголке, глядя на то, как он убивает себя.
Он рычит, орëт, лязгает зубами, пытаясь поднять мëртвое, железное крыло, но оно не поддавалось. Я что-то сделала не так. Оно не прижилось.
Всë, что было от робота в нëм, не прижилось. Частичка другого мира. Она умирала, а я только смотрела.
И тогда моë ручное чудовище выпрыгивает в окно, разбрызгивая за собой осколки стекла — как после взрыва.
Один из них впился мне в шею, но я, не обращая внимания, подбежала к окну.
Моë чудовище разбитым лежало на полу.
Дикие глаза с тоской смотрят на небо.
Оно не взлетело.
И тогда я впервые за всю свою жизнь заорала от боли.
— Ты думала, что тебя, как принцессу, спасут из башни, и этот дракон улетит с тобой на спине в другую страну? — Он кладëт мне руку на плечо.
Я всë ещë поражëнно-мëртвыми глазами смотрю на того, кто распластался на асфальте.
На меня будто смотрят его глаза: «Это всë ты, всë ты», и меня скручивает от тошноты и боли.
От поражения.
Нет. Я не хотела, чтобы меня спасли на спине.
Я хотела сама летать.
Изначально тревожная, изначально обреченная мелодия обрывается.
Это дикое сердце всë равно бы не стало моим.