Картуз с Канотье наконец-то опамятовались, кинулись на другую сторону улицы, растерянно переглядываясь, рыская, полное впечатление, как потерявшие след гончие. Наконец-то сообразили, что своим нелепым поведением могут привлечь излишнее внимание. Остановились на верхней ступеньке лестницы, быстро перебросились словами, заглянули в высокое окно аптеки, потом разделились, «молодец» кинулся меж аптекой и «Пассажем», а тот, что в канотье, пошел в параллельный проход, мимо высокой стенки из плоского дикого камня, какие здесь имелись во множестве – для защиты от пожаров, чтобы огонь не перекинулся от дома к дому.
Лямпе взглядом поторопил Сёму. Тот трусцой перебежал улицу и двинулся по следу «молодца». В общем, вся эта сцена прошла незаметно для прохожих, не привлекла внимания и не нарушила обыденно-скучного течения жизни. Никто, включая городового на углу, не обратил внимания на странные забавы людей в зрелом возрасте…
Ухмыльнувшись про себя, Лямпе фатовским жестом крутанул свою камышовую палку, повернулся и направился в другую сторону, к городскому саду, куда должен был выйти освободившийся от «хвостов» Пантелей.
Глава четвертая
Ситуация усугубляется
Лямпе вошел в сад со стороны Архиерейского переулка, не особенно торопясь, свернул вправо, высматривая беседку. Сад представлял собой остаток дикого леса, по-здешнему тайги, и потому попадались просто-таки великолепные экземпляры сосен и кедров, возносившиеся к небу на добрый десяток саженей.[5]
Он прошел мимо здания с вывеской «Клуб шантарского вольно-пожарного общества». Здание в некотором роде было историческим, ибо возведено семнадцать лет назад для чествования в нем обедом цесаревича Николая, ныне, как всем известно, самодержца всероссийского. Пожалуй, с тех самых пор строение и не ремонтировалось, отметил Лямпе. Как и китайская беседка, построенная еще раньше трудами тогдашнего губернатора Падалки. Защиту от солнца сооружение еще могло предоставить, но вот с комфортом и уютом обстояло значительно хуже: штукатурка почти сплошь облупилась, открывая прозаический кирпич, экзотическая некогда постройка потеряла всякий вид, скамейки внутри наполовину выломаны, а на стенах нацарапаны всевозможными подручными предметами исконно русские слова, которых не встретишь в хрестоматии Смирновского для классических гимназий. Будь Лямпе и в самом деле инородным немцем, имел бы право позлорадствовать над нерадением русского народа, но поскольку он являлся чистокровным русаком, оставалось лишь горестно вздохнуть. И усесться на наиболее сохранившуюся лавку, тщательно обмахнув ее предварительно носовым платком.
Пантелей появился минут через десять. Опустился рядом на узкую доску в чешуйках облупившейся зеленой краски, помолчал, сообщил:
– Попетлял немного, пока не убедился, что отвязались. А Сеню вы, я так понимаю, за кем-то из них отправили?
– Ага, – сказал Лямпе. – Пусть посмотрит… Хваткие ребятушки, а, Пантелей?
– И не говорите, Леонид Карлович. Тут и не пахнет этим самым, как его…
– Дилетантизмом, – подсказал Лямпе.
– Вот-вот. Тут им и не пахнет. Толково топотали… Они, я так понимаю, заранее были выставлены…
– Вот именно, – сказал Лямпе. – Один был поставлен у трактира, второй засунут меж зевак у котлована… Ладно, черт с ними, Пантелей, все равно мы сейчас не можем знать, почему они там стояли и почему были за тобой пущены… Что Штычков?
– А нет Штычкова, – сказал Пантелей, уставясь в пол беседки. – Как мне объяснили, еще восемь дней назад не пришел поутру в мастерскую. И назавтра не пришел. И не пришел вовсе. Посылали к нему в меблирашки мальчишку, тот сказал, что дверь заперта и никто не откликается. А пока мне это растолковывали, второй мастер, в розовой рубахе, в жилетке, как-то очень уж юрко высклизнул из мастерской…
– Ну да, на крыльцо, – сказал Лямпе. – И, как я понимаю, подал знак тем двум, что есть работенка… Пантелей, тебе не кажется, что ситуация усугубляется? Штычков ведь мог и запить, как всякий мастеровой русский человек, что для запоя восемь дней? Да тьфу, плюнуть и растереть… Это мы с тобой знаем, что запить он никак не мог, а им-то откуда ведать? Но почему-то у мастерской «хвосты» поставлены, наверняка не сегодня, не в честь нашего прибытия, а гораздо раньше, и мастер проинструктирован, что следует немедленно дать знать, если кто-то начнет интересоваться Кузьмою Штычковым… А, Пантелей?
– Плохо, – сказал Жарков медленно. – Плохо с ним что-то… Если отсчитать назад те восемь дней…
Он не продолжал, видя, что Лямпе прекрасно его понял. Если отсчитать назад те восемь дней, выйдет, что Штычков не явился в мастерскую аккурат после той самой ночи, когда застрелился в «Старой России» Струмилин. А если Штычков исчез, то и Струмилин, очень может оказаться, не застрелился вовсе… Нет, рано что-то утверждать со всей определенностью. Рано. Фактов мало, одни домыслы…