– Итак? – спросил Лямпе.
– Господа сыскные, не дайте пропасть бывшему письмоводителю губернского по квартирному налогу присутствия…
– А точнее? – спросил Лямпе.
– Будучи в рассуждении, как подзаработать малую толику колкою дров или иной неинтеллигентной работою, приблизившись к кухне, имел случай слышать ваш разговор с Хлынихою…
– И что с того? – спросил Лямпе.
– Мог бы добавить нечто к данным вдовицею показаниям… Господа сыскные, не сомневайтесь, ежели я и беру вознаграждение, за оное всегда делаю полезные сообщения, вот хотя бы пристава Мигулю спросите… и самому господину Сажину известны-с! Не все вам Хлыниха сообщила, ох, не все…
– Вот как? – поднял бровь Лямпе. – Ну, милейший, и насколько же простираются ввысь ваши финансовые амбиции?
– Трешница! – выпалил оборванец столь быстро и решительно, что Лямпе не мог не оценить несомненной деловой хватки.
И повернулся к спутнику:
– Пантелей, выдай ему… Только учтите, милейший, если вздумаете врать или путать…
Пантелей хмуро протянул оборванцу ту самую, полученную от вдовы трешницу, которую, судя по его огорченному виду, уже прочно почитал своей.
– Не извольте беспокоиться! – горячо заверил оборванец, вмиг упрятав ассигнацию куда-то в складки лохмотьев. – Поведаю все как есть. Я в то утро как раз добывал средства к существованию вышеупомянутой колкой дров в непосредственной близости от сего окошка, каковое по причине жаркого климата было распахнутым… В этой части вам Хлыниха не соврала. Ейный гость-с и в самом деле заплатил за номер господина Штычкова и насчет поездки в Аннинск по матримониальным делам она вам его слова передала в точности… Про одно сбрехнула: что, мол, не знает данного визитера…
– А она знала?
– Естественно-с! А был этим визитером никто иной, как Ефим Григорьич Даник…
Фамилия была Лямпе, как легко догадаться, совершенно незнакома. Но признаваться в этом не стоило – как-никак они представились здешними сыщиками, обязанными знать всех и вся. А судя по тону оборванца, означенный Даник был фигурой, многим здесь известной…
Молниеносно перебрав несколько вариантов, Лямпе счел за лучшее пожать плечами:
– Это который?
– То есть как, позвольте? Их что же, двое? – удивился оборванец. – Тот самый Даник, который один и есть, «Съестные припасы и бакалея Даника», Всехсвятская улица. Николаевская слобода…
– Номер дома?
– Одиннадцатый…
– Все в порядке, – сказал Лямпе. – Проверял я вас, милейший, не пытаетесь ли заправлять арапа… Без вас известно, что Даник – один и никакого другого нет вовсе…
– Господа сыскные, помилосердствуйте! – оборванец прижал руки к груди. – И господин Сажин мою скрупулезность в подавании сведений могут засвидетельствовать, и пристав Мигуля…
– Довольно, – оборвал его Лямпе. – Ну, а о чем еще умолчала вдовица?
– Про то, что Даник сверх положенной от Штычкова платы дал ей пятирублевую от себя и просил ни единой живой душе не говорить, что от Штычкова приходил именно он. Мол, и не он вовсе, а некий незнакомец… А мотивировал он это тем, что Штычков-де поехал свататься к дочке его компаньона и в том деле матримониальное так густо перемешано с торговыми интересами, в частности, предстоящим слиянием двух лавок, что раньше срока посторонние о том знать не должны…
– Что еще?
– Все, господа! Святой истинный крест!
– Ну, смотри, – сказал Лямпе грозно. – Помалкивай у меня, а то – в Туруханск загоню…
– Помилуйте, мы-с с понятием!
Лямпе небрежно кивнул ему, и они с Пантелеем направились со двора.
– Вот так, – сказал Лямпе без выражения. – Какая-никакая ниточка да появилась. Даник, съестные припасы и бакалея. Правда, неясно, при чем тут бакалея… Пантелей!
– Да, Леонид Карлович?
– Мне тут пришло в голову… – медленно сказал Лямпе, все еще колеблясь. – Может быть, я от полнейшей неизвестности усложняю там, где сложностей вовсе и не требуется, и все же… Хорошо. Ты сунулся к Коновалову, тебя там уже ждали, за тобой тут же пошли… Вроде бы завершенная картина. Но… Как ты думаешь, можно сказать, что в ней чего-то не хватало?
– Чего?
– А ты подумай, подумай.
Пантелей старательно задумался. Они шагали по тихой пыльной улочке под палящим солнцем, и у Лямпе перед глазами вновь встала прелестная незнакомка с бесценными рубинами на шее. Он даже ощутил секундное неудовольствие, когда Пантелей тихонько вскричал:
– Ага!
И тут же вернулся к делам.