, что видеть никому не положено, — туловище мегеры, о котором никто и не подозревает. А какова, интересно, эта женщина в личной жизни, пытаются выведать шаткие муляжи человеков с помощью чтения газет. Они думают о срамной щели, которая ведь должна же где-то у нее быть. Пока фигуристка взлетает вверх и после разворота мчится опять вперед или же легко порхает задом, словно снежинка, им хочется только одного — впрыснуть свой жидкий сок в далекие от них углубления. Они не бог весть какие успехи делают в жизни. Они не хотят того, чего достичь в состоянии. Они хотят больше. Они бы ничуть не постеснялись (если бы их допустили) принять у себя этих див пения и спорта. Ну да, по крайней мере по телефону они постоянно рвутся дать совет! Они во всеуслышание советуют, за кого этим очаровашкам, этим благородным дамам выходить замуж, а за кого нет! Самим себе они помочь не могут. Они делают себе прически и потом машут вам из задних рядов (если им позволяют сидеть среди публики), их мягкие лапки ничего не поцарапают. Они предлагают неслыханные вещи, но исключительно в письмах или по телефону. Им даже не сообщают, какой приз на передаче. Если бы их поставили в снег, они бы вскорости так и замерзли. Они бы наверняка согласились превратиться в отвратительных гиен, только бы их душераздирающие крики были услышаны. У фигуристки — нет, вы послушайте еще раз внимательно — есть парочка родных родителей. Вспыхивают пламенем газетные строки, ниспровергая все устои. В какой-такой норке укроется фигуристочка, уйдя из спорта высоких достижений, чтобы ее никто больше не увидел? Нам бы очень хотелось это сейчас узнать. Тебе всегда будет чего-то не хватать, если за свои деньги ты всегда получаешь слишком мало. И клятвы слетают со свежевымытых лиц: как замечательно они приняли бы этих стопроцентно живых звезд, если бы те хоть раз поступили в их полное распоряжение! Непостижимо, почему им ничего не дают потрогать и оставить у себя. Слабые отстраняющие жесты таятся у них в рукавах. А если попытаться поточнее рассмотреть их сквозь Господню лупу, то выясняется, что внизу они наглухо зашиты! Шито-крыто, черт возьми! В большом количестве обнаруживаем мы их на пронумерованных местах, в зале, над которым нет никакой крыши, потом они уходят, и не остается никаких отпечатков бедных ног этих странников. До чего они все-таки отважны! Но ничего не приклеивается к ним надолго, ни то ни другое — вообще ничего. Они — бесконечное полотно, которое ткут без конца. Бегать по льду — это огромное физическое и нервное напряжение. Пение в наглухо закрытом помещении с грубой лепниной требует усердия и таланта. На хорошее дело и денег не жалко. Гирлянды цветов болтаются над головой певицы, она — уже в возрасте, но все равно чудо как хороша, ветерок слетает с ее уст — и прямо в сердце! Похвалите ее! Она так великолепно умеет петь, а в зале заново покрасили всю нишу, там, где сцена, — в ее честь! Она лично сама приехала. Одежды ее не пропитаны потом. Она на все лады вариирует тему труда, она в ней как рыба в воде. Она не превращается в животное, даже когда так громко поет. Вид у нее удивленный, это верно, и потом — она немного полновата. Разве вы не поняли, что ее удивляет? Промышленники прислали ей цветы! Все горше то пиво страдания, которое приходится испить зрителям, чьи места вдалеке от микрофона, но вдруг они во мгновение ока забывают все, чему когда-то учились (машинопись, программирование), — что за благословение Божье, какие высокие звуки! Да, она способна растопить камень. Какая недосягаемая звезда, но ведь вечером она снимет с себя свое платье, это точно. Как мы! Как мы! В точности как мы! Какая природная субстанция скрыта под этим священным одеянием? Может быть, птица дубонос, которая силой своего клюва способна нанести немалый ущерб? А может быть, главная вершина мира? Нет, в это не поверит никто из тех, кто видел ее на этой сцене. Когда-то она была невестой. Теперь она давно уже замужем. В любом случае по крайней мере одному мужчине доводилось откидывать ее золотые локоны. Зрители умоляют, дают советы, подают голос. Они хлопают в ладоши. Человеческий град, так это звучит. Они даже забираются с ногами на сиденья, из толпы вырывается гроза. Некоторых начинает тошнить, они полностью захвачены грандиозным голосом, звучащим сверху, и не могут больше удерживать в себе подкатывающий к горлу восторг. Это ведь уже совсем не человек, но что-то человеческое в ней все же есть, потому что она кое-что жертвует на благо детей из горных деревень. Если деньги на благое дело собирает кто-нибудь вроде такой вот женщины и она обращается персонально и к тебе, и ко мне, то мы выгребем последние крохи из наших тощих, висящих на поясе кошельков. С воем изливаемся мы, человеческий поток, из наших собственными руками изготовленных нарядов. Мы ведь утонем сейчас, осторожно! Ничего не видно, но мы, не отрываясь, смотрим на жадный агрегат. Он швыряет камни прямо нам в лицо. Мы отдаем природе нашу жизнь, а что взамен получаем? Плоскую картинку? А картинка эта, видимо, есть квитанция за пожертвованную жизнь. Мы преображаем сами себя. Мы отдаем самих себя, а взамен получаем наше изображение. Интересно, а как крепятся титьки на этой народной увеселительнице? Правильно. Местный комплект женской одежды предусматривает наличие впереди этого предмета женского гардероба, напоминающего постельное белье. Мужчины ликуют, господа, что же это означает? Для всеобщего развлечения начинается парадный выход легкой музы к зрителям. Она стоит там, вся открытая народу. Дорогие дамы и господа. А она с размахом действует, эта музыкантша. Ветер овевает ее со всех сторон, и нет на ней ни одного незащищенного места. Она как первый снег. Судорожно переполняются первые кружки с пожертвованиями. Вперед ринулись особо усердствующие в национальных кожаных штанах. Нашу резвую музу, я надеюсь, никто не счел дурочкой, говорит телеведущий. Сам-то он любит поиграть в прятки. Со своими внуками. В помойную жижу гигантского отхожего канала, где плавают, распространяя зловоние, еще вполне съедобные объедки, господа начальники с телевидения, неустанно стоя на страже своей собственной безопасности, смывают всех своих подданных (то есть нас, публику!). Долой нас! Среди публики обнаруживается доброволец. Он — горькая пилюля. Он непрерывно говорит «пожалуйста» и «спасибо». Мы все вовсе не никто! Во все горло заявляем мы о себе, мы — воля народа. Мы хотим музыкальных развлечений. Кто за это от нас чего-то потребует? Пожалуйста, побольше музыки. Эта музыка сродни нашим исконным музыкальным напевам. А нашим исконным напевам от этого ничего не сделается. Мы получаем меньше чем ничего, но неустанно требуем, чтобы вы разрешили нам взглянуть на что-нибудь новенькое. Бессмыслица какая-то. Мы примитивны, вот в чем дело, и мы это признаём. Именно поэтому мы хотим разнообразия в программах! Поэтому мимо нас должно постоянно проплывать что-нибудь неслыханно новое. Есть человек, который одновременно божество, владелец волшебной шкатулки, шеф, великий знаток людей, он же людоед, и этот человек — шеф всей телевизионной империи! То новое, что есть, он протаскивает на веревочке (игрушка жизни) через ледяные пустыни телеэкрана. Браво! Браво! Повторите, пожалуйста, все еще раз с начала! И что же происходит тогда: единая толпа теперь не едина. Хочет немедленно посмотреть что-нибудь неслыханное, но толпа во втором манеже еще не взяла в толк, что хотят те, из первого, и хочет спокойно насладиться похабщиной. Они хотят, чтобы местные актеры еще раз показали сценку про похотливого официанта. И пусть он всё сделает так же, как в прошлый раз, будьте так добры! И он делает! Он отвечает пожалуйста-пожалуйста, как вам угодно, а вы выйдите вон, кандидат от публики, которого мы все выбрали, аплодисменты. Он мелко нарезает столовым ножом кусок словесного свиного студня: он разжевывает его для них до состояния грубой каши. А остальное вы теперь сможете дожевать сами, м-м-м, как вкусно. Тысячи людей ржут как кони, ужасающее хоровое сопрано взвивается ввысь. Шарниры морд скрипят от непосильной нагрузки, будьте внимательны: некоторые органы недолговечны. Женщины подхватывают, выпевая в унисон неприличный стишок, причем про самих себя! Они уже ощутили собственную значимость: эдакие облака над пшеничным полем. Детка, детка, еще раз, и так далее. Про завлекательные отверстия у них на теле кто-то спел забавные куплеты. Так оно и было, ведь все это показывали по телевизору. Теперь уже все запели, кто там был, им ничего другого и не оставалось, кому охота добровольно записываться в аутсайдеры. Дамы среди публики, они все моментально забыли о своем увядании, превратившем их в эдакие скрепы в ветхой стене брачного союза, в гнилые орехи, и запели со всеми вместе. Гром аплодисментов! Почему они все так кричат? Как воздушные корни растений — прямую свою функцию они выполнить не могут, но жаждут хотя бы тени признания и собирают его по крохам вокруг: там, снаружи, вне горшка, ползут они на ошупь. Толпа становится органичной и оргиастической, она сплетается в единый гомонящий Венский лес. Разнообразные шутки, посвященные искусству напудривания лица, слышны в зале. Некоторые уже не смеются, ибо не кто иной, как они, бедолаги, и являются предметом этих шуток. Со скрипом, который в другие моменты свидетельствует об их обычной алчности, крошатся ветви их тела под ударами топора. Торчат кровавые обрубки. Лесоруб и кавалер оперного бала превращаются в хрустальном свете люстр в одного человека, хотя и не надолго. Вы поверили! Из народа, глазеющего на человеческую плоть, без малейшего насилия тщательно отсортировывают некую часть и обрекают эту часть на вечное воздержание. Приступайте к воздержанию уже сейчас! В сериале, посвященном неслыханным актам насилия, женщина встает на дыбы, отваживается на слова протеста, влекомая какой-то тягой (к лакомствам?), крадется — и оказывается на мгновение чем-то единым (крупно) и одной-единственной. Музыка в кадре, где отчетливо доминирует соло ударных, подсказывает: сейчас произойдет что-то неслыханное, мне кажется: там будет женщина и кто-то еще. Причем вовсе не то живое существо, которое появляется на свет, выбравшись из другого. Потому что оно не способно ни на что такое, что похоже было бы на пение или на фигурное катание. И никаких следов рукоделия мы тоже не видим, верно? Разве нет? Вы действительно не исключение, когда вы с помощью органов своего тела выдавливаете из себя нечто звукоподобное или изображаете нечто, на что можно посмотреть, — ну через козла-то вы должны уметь прыгать! Только в этом случае кандидатка еще имеет шанс (последний шанс выйти на публику) получить в знак зрительских симпатий самодельный венок, награду за многолетнюю верную службу, который повесят ей на шею. Поделитесь, пожалуйста, рецептом! Рецептом вашего коронного блюда: женщину больше интересует жизнь души, чем собственный муж, которому она принадлежит. Она любит изучать душу, копать вглубь, эта психологиня-любительница. Осмелится ли она? Откажется ли постоянно гнуть спину на мужа, который стал ей противен? Второй мужчина будет у нас изображать сына. У лошади сбоку рана на морде. Сын слишком резко дернул поводья. На деснах у лошади появляются налеты. Несчастье! А женщина уклоняется от ударов. Поэтому ей и предъявить-то нечего. Даже самая старательная кажется в глазах публики ни на что не годной, если у нее нет хобби, то есть если она не может ничем развлечь своего мужа. Ведь все вы — я имею в виду все женщины — отнюдь не певицы! Но в большинстве своем вы все рожали! У певицы вроде бы двое детей, но сверкающее вечернее платье никак об этом не свидетельствует. Он и отец, он и на работу мотается, и в доме буянит — терпение у женщины рано или поздно кончится. Устало садится он за руль почтовой машины. Руль примерзает к рукам, дети тем временем скользят во дворе по обледенелому навозу. Ребятишки падают и зубы себе выбивают всегда не вовремя. Словно напиток из искусственных эссенций, льется свет на автобусной станции на их непутевые булавочные головки. Они с размаху швыряют в снег портфели и ящички с инструментами, любят тузить друг друга, станут потом чертежниками или по меньшей мере слесарями и, когда это произойдет, забудут свое детство. Теперь они будут представлять угрозу для собственных матерей, потому что они — мужчины, так учит их история. А матери рано превратятся для них в чистой воды воспоминание (фото). С помощью винтовок они будут выдергивать жизни других людей из розеток. Добротные пристанища, вписанные в ландшафт, наледь на пороге, куриный помет в сенях, линолеум на кухне, и нигде не видно отпечатков их башмаков, следов этих подошв, мерзкого резинового профиля с ребрышками, их унаследованных от брата навозных копыт. Один лишь Господь по-прежнему проявляет к ним интерес и время от времени посматривает на них. То, что вы здесь видите, это, к сожалению, гигантская экономичная упаковка, пластиковая упаковка для домашнего пользования, яркий подарок. Просто для украшения. Вы смотрите на эту штамповку на пакете так, как другие любуются пейзажами ваших мест! А другие любуются ими потому, что каждому человеку в принципе всегда больше нравятся чужие края. Те, другие, люди, выбирающие, где получше, они даже кучу навоза превратят в красивую фотографию. А местные, те, кто живет здесь, интересуются в округе только полками с товаром. Природу они сравнивают с искусством, только так, не наоборот. Один пример. Они ее вам не отдают. Они вообще никогда бы ничего не отдавали (скорее они отдадут собственную жизнь), разве что в виде продукции из своей кладовки, где они хранят свой труд. Ягоды вы лицезреете только в виде повидла в стеклянной банке. А потребителю все равно: есть так есть, нет так нет. Есть сегодня принято курицу-гриль. Кое-что из продукции удается пристроить (в отличие от вас — вы ведь нигде не пристроены). Пьют теперь по четверть литра, в маленьких стаканчиках, а не по пол-литра и не литровыми емкостями. Они смотрят, ходят вокруг да около, прислушиваются. Вокруг да около, как люди из других мест! Живут жизнью людей с побочным заработком. Они никогда не оказываются там, где в них есть нужда, потому что вбили себе в голову, что сами в чем-то нуждаются. Чего они только не высасывают из родной земли вкупе со своей скотиной! От женщины остается много грязных следов — правда, нерегулярно, а сама она доит самок своей скотины и выцеживает молоко. Сельскохозяйственный год и связанные с ним намертво въевшиеся дурные привычки уже измеряют не тем, чем в данный момент питаются, потому что еда теперь свободно приходит и уходит, а грубо сляпанными сведениями по краеведению из телевизора. От постоянного просмотра этих аттракционов с народными танцами жизнь их не становится им понятнее. Они смотрят, но не видят. Их скотина потоком струится мимо них к аппаратам для механического забоя скота. Об убиенных здесь никто не убивается. На портьере висят никому не нужные позументы. Зато телевидение непрерывно выставляет нас на смех. Телевидение использует людей, не принося им никакой пользы. Им нет никакой пользы от того, что по телевизору будет показано: вот так танцует и поет народ. Мужчина молод. Если показывают мужчину постарше, его непременно назовут мастером загадывать загадки. Он обычно идет по дороге или же стоит. Но вот это неподвижное стояние во время передачи по краеведению он терпеть не может. То, что он видит, давным-давно ему известно. Вот и этот молодой человек, к которому мы возвращаемся, давненько мы о нем не вспоминали, так вот, он стоит на своей тропе в ущелье и испытывает нечто подобное. Маленький авторитетный ящик объяснил ему, на что ему в природе надо смотреть, а на что — нет. Телевизора у него больше нет. Теперь ему приходится ориентироваться по погоде. Женщина тем временем рассматривает горстку мелочи в своей ладони, монеткам передалось живое тепло ее руки. Мелочь у нее — от водителя почтового автобуса, путем размена (много монеток за одну купюру) она стала ее собственностью. Теперь она присвоила их себе и может сказать: мои монетки. А разменный автомат так быстро нагреться не может. Со временем он нагреется до температуры крови, как и сам человек, если ему выпадет редкое счастье родиться и пригодиться. Чужая жизнь остается человеку чужой, все равно — сидит он в машине или находится снаружи, но эта чужая жизнь может оказаться у вас в доме, и ей не надо для этого обладать умением прыгать, как пантера. Эх-ма! Из автобуса, из этого ларчика, где орут ошалевшие школьники — девочки и мальчики, тоже прет жизнь на всех ярусах этого живого карьера жизнедобычи. Автобус этот велик. То, что обеспечено в нем твердой валютой, — все это чуждо и враждебно действительности. Они делают из деревьев заборы, чтобы огородить свою собственность. Далее: из древесины делается бумага, вот она тихо опускается нам в руки. Бумага приходит к нам, вся покрытая буквами. Бумага становится газетой «Кроне» — для иностранца, случайно затесавшегося в наши ряды, это