Божьи дети (вера в Бога не дает им право покупать всё в магазинах по более дешевой цене) никогда не решатся стрелять стеклянными шариками в Папу Римского во время его визита, чтобы их тут же не ликвидировали. Из-за какого-то пустяка. Не ликвидировала толпа, которая по-прежнему твердо верит в такие смехотворные вещи, как здоровье и богатство. И: пожалуйста, позволь мне заплатить ссудный процент. Господь ведь тоже непрерывно вещает оттуда, со своего домашнего креста, и только зритель, у которого есть кабельное телевидение, может лицезреть и слышать его по всем этим программам. Айххольцерша после еды тоже грубо вытирает рот рукой, как и все остальные. Однажды, во время дальней и совершенно ошибочной поездки вместе с философом, она закричала в номере, зовя на помощь свою мать, которой тогда давно уже не было в живых. И действительно: я в женщинах люблю только свою мать, отважился тогда сказать ей философ, а она все звала и звала свою мать. Значит, теперь она повторяет эту историю в виде фарса: ведь лесоруб Эрих все же не станет называть меня матерью и обращаться со мной как с грязной половой тряпкой, с тревогой думает госпожа Айххольцер. Вилла в Кюбе сотржалась тогда от тумаков и пинков, град кулачных ударов обрушивался женщине на голову. Побои загоняли мысли в спинной мозг. Но сегодня ее, как и нас, занимает старый вопрос: что такое поэзия, на что она способна, и почему, и как часто? Сегодня она — поэтесса, признанная самой собой, но зато она не знаменита. Она знаменита своим креативно приготовленным мясом в луковом соусе. Философ как-то однажды изрыгнул приготовленную ею еду, и она должна была съесть эту рвоту в доказательство своей любви высшего порядка. Да, рабы у него были добродушные. И у них были на то веские причины. Только один пример. По поводу рояля в салоне на вилле в Кюбе ей пришло в ее четвертующую все мысли голову только одно четверостишие: а ведь это было не просто — исполнить его требование уметь играть на пианино. Для кого предназначен, ну не обязательно этот, но маленький, огонек по поводу игры на пианино? В одной из телепередач ведущий приветливо обращается к ней лично, призывая ее поучаствовать в лотерее, устроенной для наших стариков, чтобы ей тоже что-то досталось! Она ведь тоже старая. И тут же как бы невзначай сообщается о том, что американский президент, весельчак и детище рекламы, истинное творение промышленных толстосумов, хочет во что бы то ни стало сбросить куда-то бомбы. Нечто подобное происходит и с госпожой Айххольцер: ее комическая фигура призраком бродит среди поздних творений знаменитого философа. Это не совсем ничто. Дождь и сегодня стучит по крыше виллы в Кюбе, которая уже давно продана. В погребе гораздо более скромного дома готова тем временем любовная западня для Эриха-лесоруба. Эта западня настолько полна смысла, словно вот-вот им разродится. Сегодня никому из ассистентов ни в коем случае нельзя спускаться в погреб. Иначе в мышеловку попадется совсем не тот мужчина. Она будет ожидать лесоруба, и я заранее этому радуюсь, перед домом на лавочке. Сегодня ее готовку хорошо приняли те умники, которые занимают серьезные посты. В Венском университете, или же под другим аналогичным горячим философским душем. В беседе она выступает как настоящий возмутитель спокойствия, ее мыслительная щель приоткрыта лишь наполовину. Ей кажется, что если вокруг витают миллионы мыслей, то парочка из них должна долететь и до нее. Молодых людей, сидящих у нее в гостях, она именует гениями, а те в свою очередь получают за это порцию мыслительного яда при выхлопе глушителя ее вскипевших мозгов. Они поднимают старую женщину на смех. Она хочет только посидеть вместе с ними, больше ничего. Всемирная сеть спорта может помочь человеку справиться с такими вещами. Она нарушает мирную тишину гор своим правом голоса. Удостаивает каждого, кто протягивает ей хотя бы мизинец, помощи в жизни и учебе. Гости засыпают по неумолимому приказу алкоголя. Кроме того, они подчиняются приказам науки и ее руководителей в Венском университете. Это вызывает у них крайнее раздражение. Женщина, словно во сне, говорит еще что-то о своем происхождении, которое она, коли уж зашла об этом речь, выдает за более высокое, чем нужно и чем это есть на самом деле. Многие из тех, кто слушает ее рассказы о философе, считают их невероятными. Винить в этом следует ее возраст, который делает воспоминания обманчивыми. Под конец, чтобы раздевание доставляло удовольствие, мастер придумал надевать на нее одежду в десять слоев. И сегодня старая женщина, помимо лесоруба, которого она хочет тоже, желает получить Национальную премию Австрии по культуре или же премию города Вены. Кожа у нее старая и не подходит к тем молодым мыслям, которые она в себе заключает. Ассистенты не одаряют ее даже минимальным признанием, хотя бы из милосердия, за те искрометные идеи, которые сегодня сочли бы старомодными даже где-нибудь в Форарльберге или в Швейцарии. Молодой гений, ее нынешний избранник, поднятый ею над толпой, совершенно непереносимый, сидит в углу и бормочет что-то тошнотворное. Он оскорблен тем, что она беседует также и с другими, эта бабуся. На улице неожиданно прошли мимо какие-то бедно одетые люди, несколько человек, у которых похожая судьба: быть только телом, телом на всю жизнь и оставаться! Безумная острота идей блестит у умников в зрачках. Но блеск и сияние могут быть вызваны и вином. Старая женщина угощает их напоследок мясным супом. Раздачу еды она сопровождает теорией одного француза, о котором никто из присутствующих ничего раньше не слышал. Но она никому и не помешала. Все, говорит она, стало в старости ясно как день. Телевизор тянет свою собственную невзрачную мелодию, и все же миллионы людей к ней прислушиваются. С поэзией всё по-другому. Сегодня марку машины рекламируют так, словно она — готический собор. Музыка налаживает международную связь между автомобилем и собором. Стемнело. Завтрашний день будет посвящен лесорубу, лесному щелкунчику. Она находится в человеческой плоскости. Ради него эта женщина вновь станет молодой. Красивой и умной. Сейчас она пишет стихотворение — хлеб свой насущный. Искусство — этот смеющийся камень. Почему его считают столь важным, даже если и только те, кто его производит? И те, кто его критикует. Искусство не человечно, оно и не принимает человеческого облика, ему не нужно надевать на себя личину (как диктатуре). Оно берет и ничего не дает взамен. Оно дает что-то лишь тому кто им занимается. То есть искусство — это два лыжника, скользящие вниз по склону по параллельным лыжням. Искусство — как лыжи: не подозревает, куда ведет путь. Оно как намеренно оставленный включенным свет, который не стоит выключать. То, чего оно касается, немедленно обретает манию собственной значительности. Искусство заглядывает в мир, но мир не любит, когда его рисуют с натуры, и отворачивается. Искусство — это большое свинство. Оно лжет, как человеческое существо. Оно никого не любит. Оно — посреди всех нас, это означает, что для некоторых оно становится средоточием всей жизни. Мы ничего не можем купить для жизнеобеспечения искусства, тут продуктовые наборы не помогут! Вот такая это штука. Если эта старая женщина безобразна, то искусство, в противоположность ей, прекрасно. Искусство изготавливается по меркам тех, кто отваживается о нем судить, а не по меркам тех, от кого оно исходит. Кто же эти третейские судьи искусства, давайте рассмотрим их под лупой повнимательнее: это мужчины в английских дождевиках, которые натягивают свои недосягаемые дождевики на художников. У которых глаза разбегаются во все мыслимые стороны, но больше всего они любят уставиться в даль, которая им уже более-менее знакома. Испытывая недостаток в идеях, старая женщина время от времени называет себя яркой птичкой в царстве искусства (недостаток успеха заставляет мыслить это царство как вечное), экзотической птичкой, как она выражается, ей действительно очень нравится склевывать чужие зерна и тела. Особенно у молодых мужчин. Она и ее стихи ведут одинокую борьбу с другими и их стихами, которые уже опубликованы. Но все они одинаково лгут, как по писаному, мы ведь об этом уже говорили, но никто к нам не прислушался. Ее стихи прекрасны, как диетическое питание, оно для знатоков, любителей и больных. Природа — это быстро исчезающая возможность, и здесь ее собирают в стихи — плачевный конец, словно под топором корчевщиков леса. Природой лакомятся и живут многие. Например, что такое лес в прямом смысле этого слова, который она видит ежедневно? Приятное заблуждение, драгоценная неупорядоченность, которую она способна упорядочить в рифмах. Внизу лежат мертвые животные и истлевают слоями, которые они сделали из самих себя. Природа, Саргассово море страданий и трупов. Старая женщина рада тому, что она здесь. Она сама, находясь в полном сознании, переселилась сюда. Ее венская знакомая, продавщица галантерейных товаров, искренне сожалела об этом. Пугало для подражателей — судьба тех ее сверстников, которые коротают свои дни в доме для престарелых. В страхе, с оскаленными зубами, эдакая пугливая лошадь, уже без короны на голове, она бежит от быстрого времени. Джинсовая юбка — это слишком в ее-то возрасте. Лесоруб слишком молод для нее. Его жена тем временем, находясь в одной из западных федеральных земель, выбрасывает ненужные бумажки. Но Эрих исключительно лесной человек. Нет, он не принадлежит к лесной партии, которая, в отличие от Эриха, горячо заступается за разных там вальщиков и рубщиков леса. Старая женщина лелеет планы забыться в любви. Пока ее жизнь не перешла в страну забвения. Она громко произносит очевидное имя, однако не в присутствии видных гостей из мира науки: Эрих. В ее руке необходимый инструмент — мотыга. Она обнимет его, как стихотворение обнимает свой предмет. Он — рабочий. Теперь он — безработный. Его зубов никогда не касались еще специальные средства ухода. Он так красив в своих ботинках и возвышается в них, как дом, это потому, что он молод. Женщина пишет ему симпатичные длинные списки вещей, которые он должен купить, но которые ей совершенно не нужны. Только бы пришел. Из ее денег он утаивает немного — на шнапс. Она делает тайные подсчеты и обнаруживает расхождение. Она не требует назад ничего из ей принадлежащего, даже в форме скудных капель любви. Я хотела бы, чтобы через много лет моя могила была именно в том лесу, где ты работаешь, говорит женщина, надеясь, что эти слова его взбудоражат и разогреют его кровь. Ему уже (в качестве подсобного рабочего) доводилось однажды твердым лезвием лопаты рубить трупы на кладбище, в вязком песчаном грунте. Ничего особенного. Старый труп разрубали на мелкие кусочки, а сверху клали новый. Потом землей закидывали. В своей земляной яме мертвецы свалены в кучу, на них никто не смотрит. Между тем их любимые и близкие там, наверху, ходят по травке совершенно неосмотрительно и делают покупки в кредит. Почва вся нашпигована трупами. Почва окоченела, как труп, и при этом кому-то земля должна стать пухом! Эта женщина скоро превратится в ничто, но — одна маленькая подробность: ее искусство останется здесь. Она поэтесса. Выше ногу на восхождении! И вот она уже взбирается по лестнице, а потом снова вниз. Ее мысли могут по приказу (как молоко) сворачиваться и складываться в фигуры. Лесоруб — это почти искусство, ведь он почти так же красив, как скульптура, созданная рукой человека. Создатель может им гордиться. А вот кондуктор снова вышвырнул его из поезда, идущего в Нойберг, потому что он опять устроил пьяный дебош. Эта фигура набирает силу, этот наш Эрих. Письма своей покровительницы он теряет по дороге, не успев донести их до почтового ящика. Он — фигура, берущая за душу, даже, можно сказать, забирающая себе, если речь идет о деньгах, которые он требует у старой женщины. Теперь он уже совершенно обнаглел и требует настоящую машину. Но водительских прав у него нет. Просто его так далеко никто пока не отпускал. В отчаянии ломая руки, старая женщина упрекает его: он сломя голову помчится на этих ее деньгах и разобьется насмерть! А должен на ее деньги жить для нее и всегда бьгть в ее распоряжении, наготове! Она подскакивает к нему вплотную. Она говорит с ним на интимную тему. Одно она может точно: заплатить. Ей раньше за такое платили. Почему бы теперь не сделать наоборот? Он хнычет, он хочет красивую машину. Он требует этого, применяя физические усилия. Эта женщина повидала когда-то часть мира, который, разумеется, между тем сильно изменился. Если они отправятся путешествовать вместе, придется использовать общественный транспорт, ведь у Эриха нет водительского удостоверения. Она не хочет, чтобы органы опеки тратили на нее деньги, пусть тратят на Эриха, ведь он-то своего не упустит, насколько она его знает. Он мог бы ее холить, лелеять, и всем было бы приятно на него смотреть. Он не элегантен. Мир стягивается теперь вокруг нее незаметным резиновым кольцом. В центре его конечно она. Обезумев от неистовых усилий, она выбрасывает побеги в разные стороны, как растущее каучуковое дерево. К сожалению, ей приходится ютиться в развалюхе своего старого тела. В ней бушует одновременно столько разных сил, как в груди у бизнесменов в день непорочного зачатия. (Дело в том, что в этот день магазины и земельные границы Зальцбурга открываются противозаконно. Можно ли это делать? Думаю, нет. Но розничный торговый капитал легкомысленно надеется: да!) У госпожи Айххольцер, например, все ее внутренние органы в полной сохранности, возражает она своим завистникам. Редкость в ее возрасте! Но все равно ничего не получается. Эрих совершенно не заинтересован в ее внутренностях. Может, все органы из ее тела сразу вывалятся, когда дойдет до дела. Неужели у старости нет никаких прав и придется всё делать за свой счет? В любом случае, старость считает, что она всегда права. Старая женщина, как всякий добропорядочный гражданин, всегда берегла, украшала и регулярно подкармливала свои угодья. И вот готово: она — поэтесса. У нее пока все в порядке с мозгами, и ее не будут принудительно показывать по телевизору как выжившую из ума. И никакой медиум не поинтересуется, где она. Как будто она уже умерла. Она сидит себе на лавочке рядом с огоньком своего искусства, который ей приходится ежедневно раздувать заново. Между прочим, я ведь силой своего искусства могу добиться того, чтобы сейчас настало утро! Все в кровавых царапинах (следы беспечных промышленных заготовок), полукругом стоят на заднем плане стволы пихт и лиственниц. Ели разными путями уже ликвидированы. Госпожа Айххольцер остается пока в этом неопрятном доме по имени природа, зато ее внутренние помещения безукоризненно облицованы и меблированы, причем противоположностью природы: гораздо более выносливым искусством, браво! Она уже не раз читала лесорубу вслух. Он хмуро посматривал на нее, не находя в ее почти неслышном щебете никаких знакомых звуков, и страдал. Он не знает слов ни по отдельности, ни всех вместе. У этого искусства должно быть двойное дно, иначе куда же пропадает большая его часть? А он, напротив, энергично берется за то, что его окружает, если его допускают. Теперь он из-за слишком усердного употребления алкоголя стал безработным. Взамен ему стоило бы заняться сознательным созерцанием прекрасного, вот что ему советуют. А то куда смотрят его глаза? Деньги же ему не нужны совершенно, у него есть она. Эта женщина и красивые вещи, которые она ему дарит. Быть всегда только в ее распоряжении и получать за это наличными! У него больше нет семьи и нет наличных денег. Ему пришлось выехать из собственного дома, потому что это оказался не его собственный дом. Он обрубает сучья на стволах этой страны. Во дворе у старухи трава, на траве возле дома дрова, он рубит дрова посреди двора. Ест хлеб с салом и через пару лет заработает рак желудка. Она сидит в природе и пишет о природе, описывает в изящной форме столь грубый, неотесанный предмет. У нее для всего приготовлен вольер, и для лесоруба тоже стоит наготове прелестный заборчик: любовь, да-да, любовь. Цель этой любви: чтобы он не смог отправиться восвожи, к другим дамам. Субстанция ее тела, то есть то, из чего эта дама состоит, содрогаясь, кружит в воздухе, чтобы свалиться на него в любой момент. Она — просвет между стволами деревьев, намекающий на чье-то присутствие: человек, лесник — неизвестно. Она едва завидела своего Эриха, и сонная артерия у нее на шее забилась от радости. Его тело стало существенной частью ее хорошего самочувствия. Вот это человек! Этот смог бы вытряхнуть ее из искусственных туфель ее искусства, как сор! Побудить ее к гигантскому прыжку прямо в жизнь, и все это — в ее возрасте. Только теперь, приобретя опыт работы с этим человеческим агрегатом, она сможет создать великолепное старческое произведение искусства, обдумывает она свои дальние планы, заглядывая в будущее. Начинают, наконец, наполняться ее кувшины, причем отнюдь не доморощенным молоком. Но ее умение за всем этим не поспевает. На Эриха не