В своей официальной речи Каэтану отметил, что до сих пор страной управлял гениальный человек, но отныне ею будет руководить правительство, состоящее из обычных людей, таких же как и все. В палате 68 больницы Красного Креста заканчивалась агония диктатуры, длившейся с начала XX века. За этим неожиданным закатом наблюдала со свирепой гримасой на лице дона Мария, которая занимала палату через две двери от покоев великого больного и неизменно стояла у его постели или в коридоре, выходя только для того, чтобы помолиться в больничной часовне. Она отдавала строгие приказы всему медицинскому персоналу и выбирала тех, кому будет позволено приблизиться к палате 68.
На первом заседании Совета министров Каэтану предложил, чтобы Салазар, уже имевший Большой крест ордена Башни и Меча, был награжден также орденом Генриха Мореплавателя, который вручался только главам государства. Ему также были гарантированы пожизненная рента и возможность проживания в Сан-Бенту. Между тем он по-прежнему находился в больничной палате в Бенфике с Вашконселушем Маркешем, который лишь пожимал плечами: «С точки зрения медицины он должен быть уже тысячу раз мертв. Если он сопротивляется, то лишь благодаря своему сердцу и силе воли».
В потоке бреда, который исходил из уст Салазара в палате 68, разве что дона Мария могла разобрать односложные слова. Она прислушивалась к невнятному лепету диктатора и понимала, что он хотел сказать. В его голове умещалось все Новое государство – но голова была больна. На вопрос, почему в Сан-Бенту так мало книг, Салазар неизменно отвечал: «Я держу книги в голове, мне не нужно держать их на полках».
Когда цензура позволила публиковать новости о колониальных столкновениях – только в виде некрологов, крайне редко это были озаглавленные материалы из одного–двух абзацев, – диктатор наклонялся над газетной страницей, чтобы прочитать имена павших, затем выписывал их на маленький листок бумаги и смотрел на буквы, пока они не укладывались у него в голове. Только после этого он медленным жестом выбрасывал газету в урну, как бы отправляя души упомянутых лиц в рай, который, по его мнению, был уготован тем, кто сражался и погиб за свою страну, христианство и миссию Португалии в мире. В его мемориальном архиве был собран полный список погибших в колониальных дебрях, где молодые люди и совсем юноши из Португалии защищали угасающую империю. И если другие колониальные державы уступили давлению со стороны местных, предоставляя независимость территориям, разбросанным по континентам (Великобритания создала в 1931 году для этой цели Содружество наций), то Салазар отвечал, что история Португалии диктует сохранение колоний. «Мы – народ, который нелегко и даже болезненно переносит крупные вливания новых идей», – оправдывался он. А как же народы покоренных заморских земель, поставленные на колени инквизицией?
Салазар размышлял о своем политическом пути, и, пожалуй, чаще всего в его жалком бормотании звучало слово неблагодарность. Те, кто сражался теперь против Португалии, учились в школе, которую он высокопарно назвал «Дом учащихся Империи». Она располагалась в саду Арку-ду-Сегу в Лиссабоне. Десятки и сотни стипендиатов из колоний прошли через это заведение: Амилкар Кабрал, уроженец Бафаты, второго города Гвинеи; анголец Агоштинью Нето, который после окончания медицинского факультета в 1958 году воевал против Лиссабона; другой анголец, Марио Пинту де Андраде, филолог, поэт, как и Нето, которому удалось даже поступить в Сорбонну; Алда Эшпириту Санту, поэтесса из Сан-Томе…
Он позволил им считать себя частью великой истории Португалии, познакомиться со столицей, учиться в строгих аудиториях университетов Лиссабона и Коимбры, проникнуться культурой и овладеть профессией – а теперь они восстали против привилегий и прочих милостей, которые даровал им народ Генриха Мореплавателя! На деле же доступ к образованию был очень ограниченным и контролировался. Например, жителей Португальского Тимора до 1970 года зачисляли в лузитанские университеты только по два человека в год. «Нельзя ожидать от нас совмещения цивилизаторских действий и деятельности в мировой истории», – открыто заявил диктатор, отмечая, что судить действия Португалии по отношению к колониям должен Бог. «За Анголу, за Мозамбик, за Гвинею! Вперед!» – бормотал он в полубреду. «Великие державы, – сказал он однажды в эфире Emissora Nacional, – должны понять, что единственное решение для Африки – португальское. Остаться там, преодолеть трудный этап. Независимость – дело очень небыстрое. Европе потребовались столетия, чтобы стать сегодняшней Европой. В Африке на это уйдет много времени – возможно, 300 лет. Примитивные народы не могут быстро перейти от одной стадии к другой».