– Не замечаете ли вы,– как бы в объяснение этого обстоятельства, говорила она, ловко сдирая вилкой шкурочку с маринованной скумбрии.– Не замечаете ли вы, что сейчас, по случаю голода, в России едят так много, как никогда? Каждый рассуждает, вероятно, так: "Бог его знает, что будет дальше, надо на всякий случай съесть, хотя и не хочется". И едят, что попало, где попало, когда попало. По крайней мере у нас так. А у вас как?
– У нас? – переспросила Ольга и дала пройти по пищеводу недожеванному куску.– У нас, конечно, кто может, тот тоже ест теперь больше, чем всегда. Но мы едим не больше, а много меньше, чем ели прежде. А думаем-то об еде, конечно, больше, чем думали прежде. Прежде ели и почти не замечали этого; так сказать, делали это между прочим. А теперь, вот уже скоро два года, мы ни о чем другом не думаем, кроме как об еде. За два года ни одной минуты, свободной от этой мысли! За два года ни одной другой мысли!
– Да…– помотала головой бабушка над тарелкой и вздохнула: – Наделали!
Ели и тоном далеких поэтических припоминаний говорили, что почем стоило раньше и что почем стоит теперь.
– Раньше возьмешь на рынок рубль и принесешь домой полную корзину.
И следовало соблазнительное перечисление всего, что было за рубль в корзине.
– Раньше оставишь в ресторане два рубля, а чего только не наешь и не напьешь там за эти два рубля!
И следовало аппетитное описание всего, что елось и пилось в ресторане.
– Раньше…
– Раньше…
VIII
– Спокойной ночи, тетя Надя! – подошел и поцеловался с москвичкой Вася, плохо видя от желания спать.
– Спокойной ночи, тетя Надя! – встала и проделала то же самое Нюня, сонливо пошатываясь.
– Да не тетя Надя, а бабушка Надя! – уже в который раз поправила детей Ольга.– Бабушка Надя!
– Да…– едва дети ушли, меланхолично вздохнула москвичка и подперла руками красивую голову, склоненную над столом перед стаканом белого вина.– Вот уже и в бабушки попала!.. Боже мой, боже мой, как летит время!.. Неужели я такая старая?.. Даже страшно… А ведь я все еще чего-то жду… Оленька, Марфинька, дорогие мои, давайте выпьемте, чтобы нам не было так страшно…
Она расчувствованно чокнулась с хозяйками, выпила, нахмурилась, трагически застонала, как будто приготавливаясь к трудной интимной исповеди, и, тоном глубокого удивления перед собственной жизнью, начала вспоминать вслух, давно ли было в ее жизни то, давно ли было это…
Вино, ночь и воспоминания прошлого настраивали всех на чуточку грустный, задушевно-искренний тон. То и дело раздавались вздохи сочувствия к людям, о которых вспоминали…
И сыпались, сыпались вопросы хозяев; и давались, давались ответы гостей… И так волнующе-хорошо было в моменты общего молчания вдруг, неизвестно почему, всем своим существом почувствовать глухую-глухую провинцию, глубокую-глубокую ночь…
– Ну, а вообще-то как идет жизнь в Москве, хорошо или плохо? – после одной из таких пронизывающих пауз задала вопрос Ольга.– Может быть, от тебя, тетя Надя, мы услышим наконец об этом правду. А то один говорит, что в Москве замечательно хорошо, а другой, что очень плохо. И не поймешь, кто прав.
– Правы и те и другие,– сказала тетя Надя.– Потому что сейчас такой век, когда каждый судит о Москве по себе: если ему удалось в Москве устроиться материально хорошо, значит, и Москва хороша; а если ему в Москве не повезло, значит, Москва никуда не годится.
– Тет-тя Над-дя! – завозился и заохал в постели Петр, как бы спросонья: – Громче про Москву!.. Громче!.. Поняла?
Ольга подмигнула москвичке, чтобы та не особенно обращала внимание на слова Петра.
– Он все равно через минуту снова уснет,– шепнула она.
– Ну, а тебе-то, Надя, как в Москве? Хорошо? – продолжала спрашивать бабушка пытливо.
– Оч-чень! – воскликнула москвичка с придыханием и, заулыбавшись, на несколько мгновений зажмурила глаза.– Очень хорошо! – сладко содрогнулась она с закрытыми глазами.
У хозяек, было видно, даже хмель прошел от такого ответа гостьи. Обе они пристально и изучающе уставились на нее. Тетка хвалит теперешнюю Москву! Что это? Не коммунистка ли она? И не наболтали ли они при ней чего-нибудь лишнего?
– В Москве жизнь нисколько не похожа на вашу жизнь,– продолжала москвичка, раскрыв глаза.– Там отлично! Москва сыта, обута, одета. Москва работает, служит, спекулирует, учится! Москва приспособилась! Москва живет вовсю!
Дверь в столовую распахнулась, и на пороге комнаты появилась сильно согнутая наперед фигура Жана, с налитыми от натуги глазами и с большим простым мешком на спине, набитым какими-то твердыми, угловатыми, тяжелыми вещами.