Потом он сложил их в кучку и протянул мне.
– Любопытный мир. Не ожидал, что такой реально существует. Но он ничем не воспроизвелся в моей памяти. Если я и прибыл оттуда, то амнезия полностью вычеркнула его из сознания. Не забывайте, что меня ребенком нашли в пустыне около Сорбаса. Что я мог запомнить?
– Значит, в принципе вы допускаете?..
– Семипалов, не надо хитрить! – оборвал он меня. – Я понимаю, чего вы хотите.
– Да, Гамов, именно этого! И оно – то самое, о чем вы мечтали для себя. Но вы избрали ужасное средство! Казнить себя, чтобы доказать свое величие! А тут не казнь, а уход в иное существование. Это гораздо эффективней! Не низменное, не кровавое уничтожение своего живого тела, а вознесение живым в иные сферы. Нечто сверхъестественное в реальной политике.
Он сказал задумчиво:
– Что-то есть, не отрицаю. А вы останетесь претворять в практику единого государства нашу мысль о существовании без войны, без государственных споров, идею о едином человечестве?
– Вашу идею, Гамов, вашу, а не мою. Я честолюбив не меньше вашего, а возможно, и больше. Но мое честолюбие на порядок приниженней. Оно не вторгается в лес философских категорий, оно не идет дальше политики. И если мне удастся укрепиться в памяти истории верным вашим учеником, реальным воплотителем вашей идеи единого миродержавия, то я сочту себя на вершине своих мечтаний.
Он протянул мне руку.
– Вы убедили меня. Готовьте аппараты к броску в иномир.
14
Я ехал с Павлом Прищепой в переднем водоходе, за нами шла машина Гамова, он пожелал остаться один, а за ним целая кавалькада – члены Ядра и охрана. Павел сказал:
– Все же я удивляюсь, Андрей. Так легко согласиться!
– Ты говоришь о Гамове?
– О Гамове мне говорить нечего. Его будет судить история, а не мы. Но почему мы согласились с ним? Отпустили без возражений. И удивляюсь, и не понимаю себя.
– А что не понимать? Ты сам дал ответ на свой вопрос. Гамова будет судить история, а не мы. Нам – делать то, что делали и раньше: покоряться его решениям. Впрочем, повторю то, что говорил на Ядре: я известил Гамова об открытиях двух физиков и подал мысль о перенесении в иномир как отличном завершении своей грандиозной карьеры. Он ухватился за эту мысль. Все нормально.
– Хороша нормальность! – с негодованием пробормотал Павел.
Мимо проносились деревья старого леса. До лаборатории физиков осталось с десяток лиг. Павел снова заговорил:
– Мне звонила Елена. Сколько дней прошло с окончания суда, а ты не приходишь домой. Отговариваешься, что занят.
Я засмеялся.
– Передай ей, что явлюсь после вознесения Гамова.
– Явись без предварительных обещаний – единственное, что нужно.
Я искоса посмотрел на него. Он был очень хмур.
– Павел, – сказал я, – тебе не кажется, что ты был бы Елене гораздо лучшим мужем, чем я?
Он резко ответил:
– Давно так думаю. Но Елена выбрала тебя, еще когда мы оба ухаживали за ней. Приходится считаться с ее ошибками.
Мы въехали в парк, подкатили к крыльцу. Навстречу выскочили оба физика. Я подвел их к Гамову. Они были вне себя от восторга, что сподобились наконец признать их открытие.
– День вашего торжества, друзья! – сказал им Гамов. Он умел находить слова, каких ждали от него. – Я ваш первый пассажир в иномир. Не тревожитесь?
– Все сойдет прекрасно! – восторженно крикнул толстый ядрофизик Бертольд Швурц. – Даю немедленно голову на отсечение, если хоть малейшая запятая не та! Семь раз пересчитывал переход в иномир. Все интегралы сошлись. Прокатитесь в кабине, как в карете.
– И мою голову берите! – поддержал друга худой хронофизик Бертольд Козюра. – Не то чтобы хоть секунду на переброс… Пронесетесь практически вне времени. Матрица перехода в иномир дала разброс в две микросекунды – самый пустячный пустяк.
– Во время такого вневременного перехода даже соскучиться не успею. – Гамов пожал им поочередно руки и пошел в лабораторию. Оба поспешили за ним – толстый Швурц семенил короткими ножками, худой Козюра широко размахивал ногами, как исполинскими ножницами.
На втором этаже, рядом с иновизором – в нем впервые я увидел сопряженный мир, – высилось новое сооружение – кабина для вневременного переброса из нашего мира в сопряженный: куб размером с добрую комнату, весь заставленный механизмами, приборами и пакетами. Назначение приборов и механизмов я узнал в последнее посещение лаборатории – хронодвигатели, обеспечивающие переброс вне времени, и ядромоторы, дававшие энергию хронодвигателям для скачка из одной вселенной в другую. Но пакеты меня удивили.
– В них, – разъяснил Бертольд Швурц, – гарантия от случайностей. Импульсаторы, вибраторы, водомоторы, даже водолет на одну персону… На всякий случай.
– А также еда недели на две, – добавил Бертольд Козюра. – Тоже на непредвиденный случай.
– Боюсь, там будет все непредвиденно, а не только отдельные случаи, – сказал я.
Гамов в это время разговаривал с Готлибом Баром и Николаем Пустовойтом. Я поманил его к кабине, подошли и другие члены Ядра. Физики ввели Гамова внутрь кабины, объяснили назначение каждого механизма. Меня отвел в сторону Гонсалес.
– Вот и получилось по-вашему, Семипалов, – сказал он печально. – Мы с вами вдвоем остались в живых, хотя и заслужили смерть, а нашего великого руководителя отправляем в изгнание.
– Раньше это называлось вознесением, а не изгнанием, Гонсалес.
– Раньше таких событий вообще не происходило. Скажите мне вот что, Семипалов. После исчезновения Гамова на его пост подниметесь вы. Вы смените Гамова, но сможете ли заменить его?
– Вопрос неправомочен, Гонсалес. Он не предусматривает ответа. Может ли трава, попавшая под ноги, заменить машину, сломавшуюся в пути? Может ли, даже если его подучить, умный бык стать профессором математики?
– Я ждал иного ответа.
– Я сделаю то, что дано мне сделать. Новые пути в истории не открою. Но уже открытую Гамовым тропку постараюсь утоптать. Я не Гамов. Как, впрочем, и вы, Гонсалес.
– Понятно, – сказал он со вздохом и отошел к кучке около кабины. Там шел оживленный разговор. В сторонке стояли Готлиб Бар и Николай Пустовойт. Я присоединился к ним.
– Совершается, – сказал я. – Вот и конец нашего общего движения к мирному миру. Наш глава исчезает – и как величественно!