В первое мгновение Лариса испугалась этих пронзительных глаз. Она сразу подумала о том, что он, едва взглянув на нее, сразу же оценил все ее достоинства и недостатки, и не столько внешние, сколько достоинства и недостатки ее души, характера, привычек и наклонностей. Что-то провидческое было в его бледном, слегка тронутом болезненным румянцем лице, и от этого становилось не по себе.
Тимофей Евлампиевич пристально оглядел сына и Ларису, молча взял ее руку в свою и, слегка наклонившись, поцеловал. Казалось, он нисколько не был удивлен их внезапным появлением, будто они всегда жили вместе с ним и лишь отлучились ненадолго из дома. Потом величественным, едва ли не королевским жестом простер руку к распахнутой двери, словно приглашая во дворец:
— Входите и царствуйте! Милости прошу!
Они вошли в небольшую холодную прихожую, разделись и повесили верхнюю одежду на оленьи рога, приспособленные под вешалку. Лариса успела взглянуть в овальное зеркало, находившееся под рогами.
В самой же комнате было тепло, даже жарко, после крепкого мороза это было особенно ощутимо. Топилась печь, облицованная салатового цвета кафельными плитками. В печи имелась глубокая ниша с плитой, на конфорках стояли чугунки разных размеров. В другой комнате красовался камин, выложенный из красного кирпича; на затейливой чугунной решетке — пляшущие скоморохи с балалайками в руках. Остальные три стены, да и простенок за камином были плотно уставлены едва ли не до самого потолка книжными полками. Солнечные лучи, проникавшие через широкое, разрисованное морозными узорами окно, играли на тисненных золотом и серебром корешках старинных фолиантов.
— Сейчас вас согреет камин, я угощу вас малиновым чаем, и вы тут же забудете о морозе,— торжественно пообещал Тимофей Евлампиевич, когда они уселись в глубокие старинные кресла.
— Как ты живешь? У тебя все в порядке, папа? — В тоне Андрея явственно звучало в высшей степени уважительное, нежное отношение к своему отцу,— Не хвораешь?
Тимофей Евлампиевич бодро откликнулся, растапливая камин:
— Это вы, москвичи, хилые, там болеете, а меня хворь не берет! Не имеет права! Кто без меня завершит мой труд?
И он показал рукой на огромный массивный стол, заваленный рукописями, папками, книгами и газетами. Тут же возвышалась старая громоздкая пишущая машинка, увидев которую Лариса вспомнила свой «Ундервуд» в дивизии отчаянного Гая. Где он теперь, храбрейший из храбрейших, красавец из красавцев, покоритель женщин — Гай? Такие вряд ли могут приспособиться к мирной жизни, им нужны бой, схватка, атака, огненный ветер в лицо…
— А на столе у тебя такой же отчаянный беспорядок, как и у меня,— улыбнулся Андрей.
— Это ты называешь беспорядком? В таком случае что есть порядок? — наигранно возмутился отец.— Да я могу моментально отыскать в этом ворохе все, что мне нужно.
— А что это тебя прозвали здесь колдуном? — Андрей вспомнил разговор с возницей.
— А я — звездочет! — с гордостью ответствовал Тимофей Евлампиевич,— Предсказываю судьбы людей и государств!
— Надеюсь, ты шутишь, папа,— уже серьезно сказал Андрей.
— А вот и не шучу! Могу и твою судьбу предсказать!
— А мою предскажете? — спросила Лариса.
— Вашу — нет,— загадочно улыбаясь, ответил Тимофей Евлампиевич.— Женщинам не гадаю. Тем более что такие красавицы сами вершат свою судьбу.
В камине наконец занялось веселое пламя, тепло быстро разнеслось по всей комнате, и Тимофей Евлампиевич присел рядом с ними. Вглядываясь в разрумянившееся лицо Ларисы, он широко улыбнулся и произнес, вновь удивив Ларису, как обычно удивляет людей волшебник:
— А я вас давно знаю! Вы — Лариса!
— Лариса,— подтвердила она, не выдерживая его долгого взгляда.— Но как это вы догадались?
— Колдовство! — Он произнес это слово громко, торжественно, как произнес бы со сцены провинциальный актер.— Колдовство, и ничего более!
Андрей весело рассмеялся:
— Не верь его чудачествам, Лариса! Я показывал ему твои фотографии. А он, хотя это было давным-давно, запомнил. Учти, у него дьявольская зрительная память!
Самое удивительное было в том, что Тимофей Евлампиевич, зная, что Андрей потерял Ларису еще в Гражданскую войну, сейчас не спрашивал, откуда она вдруг объявилась, воспринимая ее появление как предопределение высших сил. Как часто он мечтал, что вот так же внезапно, будто на земле ничего не произошло и не изменилось, возникнет из небытия его Настенька с синими глазами и тихой печальной улыбкой на лице…
— Как чудесно, что вы приехали,— отгоняя от себя непрошеные мысли, с искренней радостью воскликнул он.— А когда вас провожать?
Андрей и Лариса рассмеялись.
— Отдаю должное твоему гостеприимству! — сквозь смех сказал Андрей,— Не волнуйся, дня через три мы тебя оставим в покое.
— Да это же целая вечность, милые вы мои! — обрадованно вскричал Тимофей Евлампиевич.— Главное — Новый год встретим вместе!
Лариса проворно распаковала сумки, разложила на столе колбасу, осетрину, сыр, конфеты. Тимофей Евлампиевич, повозившись в кухонном шкафу, принес маринованные грибы, вяленую рыбу, соленые помидоры и огурцы, домашнее сало. Андрей водрузил на стол бутылки с коньяком и шампанским.
— Царское застолье! — восхитился отец.— Шампанское оставим и употребим его под перезвон кремлевских курантов.
— Есть возражения? Нет возражений! А вы как относитесь к коньячку? — осведомился он у Ларисы.
— К армянскому очень даже положительно.
— А вы, случаем, не армяночка?
— Терская казачка! — отрапортовала она.— Впрочем, за то, что намешали во мне мои предки, не ручаюсь. А предки — может, черкесы, чеченцы, а то и осетины.
— Так это же прекрасно! В истории почти нет чистокровных гениев! У всех обязательно перемешано. Пушкин, Лермонтов, Наполеон… Ненавижу тех, кому больше всего важен состав крови. Ненавижу графу «национальность». Вместо нее во всех анкетах я бы поставил: «Порядочный? Непорядочный? Совестливый? Бессовестный? Милосердный? Жестокий? Умеешь ли сострадать или сердце обросло шерстью?»
— Слишком много вопросов,— усомнился Андрей.— Да и кто тебе честно на них ответит?
— Прекрасные вопросы,— поддержала Тимофея Евлампиевича Лариса.— А ответит честно как раз тот, у кого есть совесть.
Тимофей Евлампиевич одарил ее щедрой улыбкой, сноровисто разлил коньяк по рюмкам.
— Как грустно, что мне не довелось быть на вашей свадьбе,— огорченно сказал он.— И не воевать рядом с вами там, под Симбирском. Но еще не поздно! За ваше возвращение, милая Лариса! Тебе очень повезло, сын. Береги это чудо, Андрей!
Лариса с первых минут встречи с Тимофеем Евлампиевичем была покорена его обаянием. Еще не зная его, не ведая о его характере, причудах, уме и способностях, она уверовала в то, что перед ней честный, открытый, искренний человек, на которого можно опереться в горькие и тяжкие моменты жизни. Она вдруг ощутила острую потребность исповедаться перед ним, снять тяжесть со своей души, которая не давала ей покоя, держала в постоянном нервном напряжении. Андрей, глядя на ее возбужденное лицо, понял, что сейчас здесь, в тихом деревенском доме, произойдет взрыв, который или сметет их всех, развеяв все мечты и надежды, или же после него, как после грозы, станет легче дышать, легче жить…
Если бы человек со стороны взялся определить то состояние, в котором находился Андрей в первые дни совместной жизни с Ларисой, он назвал бы его восторженным. Но человек со стороны, как бы он ни приглядывался, не смог бы заметить, что Андрей никак не мог избавиться от того цепкого, въедливого и неприятного чувства, которое то и дело остужало и этот восторг, и мечты о будущей жизни. Причиной этого было признание Ларисы о том, что там, в Котляревской, она жила совсем иной жизнью, неизвестной Андрею. Кто знает, мучился Андрей, может, она и любила этого белого офицера, а сюда, в Москву, приехала лишь после того, как эта ее новая жизнь почему-то не сложилась, и не сложилась настолько серьезно, что привела к полному разладу.