Одним из гротескных примеров этого является большое доверие, выказанное агроному Трофиму Лысенко. Этот фантазер считал, что изобрел революционную теорию, согласно которой приобретенные свойства человеческого характера передаются по наследству, что диаметрально противоречит классической теории наследственности. В начале тридцатых годов Лысенко сумел увлечь совершенно некомпетентного в этой области Сталина своей идеей, ссылаясь на то, что его теория представляет собой материалистическую, «пролетарскую агробиологию», направленную против теории наследственности Менделя, проникнутой отсталыми буржуазными представлениями. На Сталина это произвело такое впечатление, что он сделал Лысенко депутатом Верховного Совета, присудил ему Сталинскую премию и назначил его президентом Академии сельскохозяйственных наук имени Ленина. Известный генетик Н. И. Вавилов, исполнявший до 1935 года обязанности президента Академии, был, — несмотря на свой высокий авторитет в научных кругах, исключен из Академии и в конце концов в 1940 году оказался вместе с группой своих сотрудников в тюрьме за саботаж нового учения о «наследственной передаче приобретенных признаков». В июле 1941 года по сфабрикованному обвинению в «правом заговоре и шпионаже» Вавилов был приговорен к смерти и умер в январе 1943 года от последствий дистрофии.
Еще одну провокационную пощечину науке Сталин нанес, поддержав сомнительного профессора Александра Богомольца. Богомолец утверждал, что изобрел средство, способное победить старость, которое позволит всем людям жить в будущем до ста сорока лет. Богомольцу выделялись фантастические деньги на эксперименты с таинственным эликсиром, который он якобы добывал из костного мозга животных. Сталин лично пользовался сывороткой Богомольца, надеясь дожить до библейского возраста, и считал его величайшим русским ученым после Ивана Павлова, получившего в 1904 году Нобелевскую премию и с тех пор почитавшегося в России божеством. Однако после того, как этот «славянский Фауст» умер в возрасте всего лишь шестидесяти пяти лет, сага о Богомольце лопнула. Лишь в душе Сталина она продолжала жить.
Хрущев так писал о стареющем «вожде»: «Наряду с растущим недоверием у него стали проявляться другие старческие симптомы, например, провалы памяти или растущая склонность связывать последние события с воспоминаниями детства». Булганин вспоминал: «Все чаще мешали ему провалы памяти и забывчивость, которые обычно приводили его в ярость».
После юбилейных торжеств по случаю его 70-летия в декабре 1949 года общее состояние здоровья Сталина заметно ухудшилось. При этом основные неприятности ему доставляло постоянно высокое давление крови. Однажды, в середине этого месяца, вечером, собираясь уехать на дачу, Сталин почувствовал сильное головокружение, после чего на короткое время потерял сознание. «Оруженосец» Поскребышев помог ему встать и, поддерживая его на ногах, предложил немедленно вызвать медицинскую помощь из кремлевской больницы, от чего Сталин резко и решительно отказался. Он спокойно посидел некоторое время, выпил чаю и сказал, что головокружение постепенно проходит и остается лишь тупая боль в затылке. Отказ от медицинской помощи вполне согласуется со всевозраставшим в последнее время недоверием Сталина к врачам. Из-за этого недоверия он следовал медицинским рекомендациям только в тех случаях, когда это было совершенно необходимо. На медицинские обследования он соглашался только в крайних случаях, как, например, после перенесенного инфаркта перед поездкой на Потсдамскую конференцию. Но и в этих случаях Сталин избегал кремлевской больницы, оснащенной самым современным оборудованием, и предпочитал собственный госпиталь на Минском шоссе в Филях.
Навязчивый страх, постепенно выросший до масштабов клинической картины мании преследования, самым страшным образом проявил себя в последующий период. Никто, даже самые близкие люди не были теперь застрахованы от подозрений Сталина, повсюду ему мерещились подстерегающие его террористы. Страх смерти принял у него неописуемые формы. Дочь Светлана так описывает состояние Сталина в то время: «Он забыл все человеческие связи. Его страх в последние годы превратился в настоящую манию преследования. Крепкие нервы в конце концов начали отказывать. Но его мания не была плодом больной фантазии: он знал, что его ненавидят, и знал за что». Будто под влиянием одержимости он устремлял свою ярость практически против всего — цензура постоянно ужесточалась, все научные и технические контакты с Западом были под страхом строгих наказаний запрещены под смехотворным предлогом, что передовому Советскому Союзу нечему учиться у загнивающего Запада. Академик Быков неожиданно оказался в роли прокурора, призванного «разобраться» с и без того запуганными учеными. Исполненный служебного рвения, Быков конвейерным методом регистрировал оплошности, единолично судил и выносил приговоры. Даже самые прославленные головы советской науки не были застрахованы от извергаемых им молний.