22 октября 1907 года он посетил доктора Блоха и узнал от него, что мать, судя по всему, прооперировали слишком поздно, и вся плевра была усеяна метастазами. В качестве единственной возможности лечения доктор Блох предложил ежедневную локальную аппликацию йодоформа на открытую рану, что и делалось регулярно, начиная с 6 ноября. По словам домашнего врача, Клара Гитлер переносила постоянно нарастающую боль «мужественно, непоколебимо и без жалоб». В эти недели Адольф трогательно заботился о матери, спал рядом с ее постелью и готовил для нее пищу. Когда ранним утром 21 декабря она умерла, доктор Блох увидел ее сына рядом с ее смертным ложем, лицо его было бледным, в руке был рисунок, изображающий покойную мать. Врач-еврей позже так рассказывал об этом моменте отчаяния в жизни будущего диктатора: «За всю мою карьеру мне не встречался человек, столь исполненный горя, как Адольф Гитлер». Эрих Фромм в поддержку выдвинутого им тезиса о «злокачественной кровосмесительной привязанности» утверждает, что реакция Гитлера на гипертрофированную заботливость Клары состояла в том, что он холодно и эгоистично замкнулся в броню нарциссизма и поэтому внутренне безучастно воспринял смертельную болезнь матери. Однако ситуация, описанная в недавно расшифрованных и обработанных записках доктора Блоха, говорит о том, что это вовсе не так. В своем историко-психологическом труде «Hitler und die Deutschen» («Гитлер и немцы») Рудольф Бинион справедливо указывает на то, что, как однозначно следует из этих материалов, во время последней стадии смертельной болезни матери Гитлер не болтался в Вене, забыв об умирающей матери, как полагает Фромм, а провел это время у постели больной, ухаживая за ней. В попытке интерпретировать личность позднего Гитлера Бинион отводит центральное место тому факту, что доктор Блох, лечивший мать Гитлера, был евреем. Хотя сам Гитлер требовал от врача применения всех терапевтических возможностей для облегчения страданий Клары и всегда был благодарен за это доктору Блоху, что нашло свое зримое выражение в разрешении на выезд в США, выданном в 1940 году, он увидел, тем не менее, в этом враче-еврее человека, который не только отравил его мать, но и извлек финансовую выгоду из ее страданий. Согласно Биниону, эта мысль, тлевшая в подсознании Гитлера, в ноябре 1918 года, в момент военного поражения Германии, изверглась на поверхность сознания, и так как истинными «ноябрьскими преступниками» он считал евреев, то с этого момента Германия заняла для него место матери, а себя он считал обязанным отомстить тем, кто ее искалечил и унизил. Бинион полагает, что лексика, которую Гитлер употребил в чудовищном приказе о начале систематического, организованного массового убийства и окончательного истребления евреев, обусловлена бессознательным воспоминанием об операции матери по поводу рака: «Удалить, вырезать, экстирпировать еврейский рак из тела немецкого народа».
Высказав эту новую точку зрения, Бинион предпринял попытку вмонтировать роль врача-еврея в традиционную схему эдипова комплекса: «Ненависть… направленная Гитлером против евреев, теперь подпитывалась гневом, который он бессознательно испытывал против доктора-еврея Блоха — жадного до денег губителя матери. Этот гнев, некогда вызванный «кастрирующим» отцом, теперь переместился на доктора Блоха». Интерпретация Биниона имеет своей целью также расширить значение связи между Адольфом и его матерью, существовавшей в раннем детстве: Германия заняла место матери, и из этого мнимого переплетения возникло желание отомстить и искупить ало. Это же имеет в виду Штирлин, говоря о «Германии», как о новом материнском символе. При этом он исходит из того, что в детстве связь между Гитлером и матерью носила амбивалентный характер. С одной стороны, излишне балуя сына, мать внушила ему убеждение в собственной исключительности, но, с другой стороны, излишне крепкие узы оказались препятствием на пути развития его личности. В результате, по Штирлину, развилось столь же амбивалентное стремление, с одной стороны, к симбиотической близости, и, с другой стороны, к освобождению от этой близости. Этот конфликт достиг кульминации во время смертельной болезни матери. С одной стороны, сыну страшно было потерять мать, но одновременно в подсознании жила мысль о скором и желанном освобождении от ее удушающих объятий. Этот конфликт породил чувство вины, искупить которую он стремился, нежно ухаживая за матерью. Ему удалось лишь смягчить чувство вины, но полностью он от него так и не избавился. Лишь после поражения Германии в 1918 году, оказавшего на него удручающее действие, Гитлеру представилась возможность полностью преодолеть этот конфликт за счет того, что он — и здесь Штирлин разделяет мнение Биниона — «перенес на Германию чувства, ранее бессознательно связывавшие его с матерью», и, таким образам, «родина стала его единственной невестой».