Защитниками существующих сословных прав против абсолютистского «государственного интереса» выступили монархомахи, стоявшие на позициях правового государства. По их собственным словам, они хотели противоборствовать духу макиавеллизма. «Обвинения против тиранов» Юния Брута[92], как и все прочие сочинения, рожденные пожаром Варфоломеевской ночи, видят в этом «тлетворном учении» (pestifera doctrina) своего главного противника. Особенно интересно, что диктатура, с такой регулярностью встречающаяся в сочинениях об арканах, в литературе монархомахов XVI в. почти не упоминается. У Юния Брута, прочнее всех укорененного в классической традиции[93], абсолютный государь назван тираном, но несмотря на то, что это обозначение часто применялось к Цезарю, а его тирания по форме своей была все же длительной диктатурой, в «Обвинениях» о диктатуре не говорится. В Цезаре они хвалят только то, что он хотя бы спрашивал народ и сохранял видимость, «внешний блеск» права (juris praetextum)[94]. Определение тирану дается с позиций справедливости: тиран – это тот, кто либо завладевает властью силой и коварными манипуляциями («тиран без титула», tyrannus absque titulo). либо злоупотребляет властью, возложенной на него по праву нарушая законы и договоры. которым он присягнул («тиран по отправлению власти». tyrannus ab exercitiO. р. 170). Сообразно праву отправление службы состоит в том, что государь соблюдает законы. издавать которые может только народ. т. е. сословия. Вопрос в том. должен зависеть правитель от закона или закон от правителя. гех а lege an lex а rege pendebit (р. 113)? Отсюда вытекает простое разделение властей. законодательной и исполнительной. причем закон выражает волю народа. т. е. его сословного представительства, а государь правит как «исполнитель. направитель. блюститель и служитель закона» (executor. gubernator. curator. minister legis). как «первый слуга государства» (supremus Regni officiariuS. р. 89). как «орудие» (organum) закона, но только как «тело» закона, а не как его «душа» (р. 115–116). Принимать решение о войне и мире тоже должен народ, государю же подобает само ведение войны. Наряду с государем, как уполномоченным государства. есть и другие officiarii Regni, которые не подчинены ему а являются его «соправителями» (consortes). Кроме того. вся деятельность государя должна контролироваться сенатом. которому велено наблюдать (examinare. р. 128) за тем, как законы истолковываются королем и как они исполняются. Все officiarii Regni. т. е. сословные уполномоченные. взятые вместе. значат больше короля, который является лишь первым среди них. Неправомерное расширение власти государей начинается обычно с того, что они оттесняют на задний план этих сословных уполномоченных и созывают их собрание только в чрезвычайных случаях (р. 89). В «Обвинениях» ясно виден и другой главный пункт борьбы – противоположность между абсолютистской бюрократией и сословными уполномоченными. Согласно «Обвинениям». государь хотя и должен иметь своих officiarii, но их полномочия прекращаются со смертью короля, тогда как officiarii Regni свои полномочия сохраняют. Королевские уполномоченные – это просто слуги, «коих назначение только в послушании» (servi ad obsequium tantummodi instituti). Тем самым в «Обвинениях» действительно был затронут, хотя досконально и не исследован, решающий момент: именно эти servi, как будет показано в следующих главах, в роли государевых комиссаров поспособствовали упразднению правового государства.
Теоретическое обоснование «Обвинений» тоже проходит мимо затруднения, о котором в те времена, собственно, и шла речь и благодаря которому абсолютизму вновь и вновь удавалось оправдаться. В «Обвинениях» король изображен как слуга (officiarius), а народ – как господин (dominus). Король должен властвовать, imperare, но это означает (тут приводится цитата из Августина) заботиться об общем благе. Единственная задача короля – приносить пользу народу (utilitas populi, р. 108) или государству (Reipublicae, р. 140). Молчаливо, словно это разумеется само собой, предполагается, что общественный интерес, как и право, есть нечто однозначное, не подлежащее никакому сомнению и непременно пользующееся всеобщим признанием. Но именно тут возник тот разрыв, который делит все естественное право XVII в., обычно рассматриваемое в качестве единого образования, на две совершенно различные системы. Это разделение можно охарактеризовать как противоположность естественного права по справедливости и научного естественного права (в смысле естественно-научной точности)[95]. Естественное право справедливости, как оно выступает у монархомахов, дальше было развито Гроцием. оно исходит из того, что существует некое догосударственное право, обладающее определенным содержанием, тогда как в основание научной системы Гоббса со всей определенностью положен тезис о том, что до государства и вне государства никакого права не существует и что ценность государства заключается как раз в том, что оно создает право, разрешая споры о праве. Поэтому противоположность правого и неправого возникает только в государстве и благодаря государству. Государство не может творить неправые дела, поскольку то или иное определение становится правом только потому, что государство делает его содержанием государственного повеления, а не потому, что оно соответствует какому-то идеалу справедливости. Законы создаются не истиной, а авторитетом (Autoritas, non Veritas facit Legem – «Левиафан», гл. 26). Закон – это не какая-то справедливая норма, а приказ, распоряжение (mandatum), отдаваемое тем, кто обладает наивысшей властью и, пользуясь ей, хотел бы определять дальнейшие поступки подданных государства («О гражданине». VI, 9). Человек невиновен, если его оправдал государственный судья. Суверен решает, что принадлежит мне и что – тебе, что полезно и что вредно, что достойно похвалы и что – осуждения, что справедливо и что несправедливо, что есть добро и что – зло («О гражданине». VI. 9). Он раздает чины и почести. перед ним все равны. независимо оттого. представлен он одним-единственным лицом, как в монархии, или собранием лиц, как при демократии («Левиафан». гл. 19). Потому-то в государстве не существует какой бы то ни было частной совести. коей следовало бы повиноваться в большей мере. нежели государственному закону. государственный закон должен для каждого стать наивысшим долгом его совести. Мысль о том, что всякая частная собственность происходит только от государства. высказывается неоднократно («О гражданине». VI, 1,9. «Левиафан». гл. 29). Разницу между двумя направлениями в естественном праве лучше всего сформулировать следующим образом: одна система исходит из интереса к определенным представлениям о справедливости и, следовательно. из содержания принятого решения. тогда как другая интересуется лишь тем, что вообще оказывается принято некое решение.
92
Цитаты в тексте приводятся по эдинбургскому изданию 1579 г. В качестве характерного примера литературы монархомахов «Обвинения» выбраны здесь не только потому, что они содержат «наиболее типичное выражение» (см. у Альберта Элькана
93
Он наиболее радикален также и в том смысле, что его аргументы наиболее абстрактны. Он хочет следовать «методу геометров» (more Geometrarum) и конструировать государство по принципам справедливости (см. предисловие). Для его рационализма характерно заимствованное у Аристотеля определение закона: закон есть сведенные в единство разум и мудрость многих проницательных людей (lex est multorum prudentum in unum collecta ratio et sapientia), лучше слушаться закона, чем любого сколь угодно умного человека, ибо в законе главенствует разум (ratio), а не пристрастия (cupiditas), человек же «подвержен разнообразным аффектам» (variis affectibus perturbatur) (S. 115–116). целиком в русле классического учения о тиране лежат и его славословия в адрес Брута (S. 188). При историческом рассмотрении учения о противодействии властям нельзя игнорировать эту классическую традицию, ведь еще несколькими десятилетиями ранее она получила сенсационное выражение в «Апологии», сочиненной в свое оправдание Лоренцино Медичи (Лоренцаччо), убийцей герцога Александра Флорентийского (1537, текст у Лизио). В своем объемном труде, посвященном учению о противодействии, Вольцендорф выявил тесную связь учения монархомахов с современным им позитивным состоянием государственного права (см.
95
Некоторое сходство, хотя ни в коем случае не абсолютное подобие, позволяет провести параллель между этой противоположностью справедливости и научности и возникающей в XIX в. противоположностью этического (так называемого естественно-правового) и «научного» социализма. Во всяком случае, серьезное возражение против сочинения Бергбома состоит в том, что оно подходит к несметным интеллектуальным богатствам XVII в. с непреклонным, но столь же и немотивированым «да – да, нет – нет» и объявляет лукавством все выходящее за рамки того, что ему с историко-релятивистски-позитивистской точки зрения представляется само собой разумеющимся (хотя все это само по себе весьма запутано и даже не анализируется). Даже такого писателя, как Гоббс, приводимые ниже в тексте отрывки от этого не защитили. Впрочем, именно здесь Бергбом начинает выглядеть несколько неуверенно и, ведя речь о Гоббсе, Спинозе и (!) Локке, говорит об их «неуверенности в отношении того, существует естественное право или не существует» (см.: