Такая актуальность – при сохраняющейся, во всяком случае, явно запланированной автором, – возможности развернуть аргумент в любую сторону, но всякий раз в сторону порядка, а не хаоса, управленческой эффективности, а не следования принципам, ответственного действия, а не прихоти и настроения, очень характерна для Шмитта. Но характерно для него и другое: отождествление рациональной нормативности с демократическим террором, осуществляемым во имя гуманности и подменяющим ответы на конкретные вызовы времени ссылками на общие соображения о воле народа.
В течение нескольких лет, а в особенности после окончания войны, о диктатуре стали говорить многие и по-разному. Шмитт, что называется, попал в струю. По стечению обстоятельств, летом 1917 г. вождь большевиков В.И. Ленин принялся за книгу о диктатуре пролетариата, которая вышла в свет уже после октябрьского переворота. «Государство и революция» – в наши дни самая известная из полемических работ, которых в ту пору было немало[32]. После Октябрьской революции, после поражения Германии, после установления и краха «Баварской советской республики»[33], наконец, после выхода в широкое поле публичных дискуссий вновь открывшихся разногласий между социалистами именно по вопросу диктатуры, оказалось, что многолетние исторические и систематические исследования Шмитта необыкновенно актуальны. Выпуская в свет свое сочинение, он, видимо, в последний момент познакомился с тем, что попалось ему под руку и было доступно (благодаря международной деятельности коммунистов) на немецком языке. Ленина он еще не читал и упоминал в предисловии несуществующую работу «О радикализме», видимо, это «Детская болезнь левизны в коммунизме», но читал К. Каутского, Л. Троцкого, К. Радека и успел высказать несколько точных и глубоких замечаний по сути дела, а также добавить упоминание о диктатуре пролетариата в подзаголовок книги.
Шмитт и начинает свое исследование с дискуссий вокруг советской диктатуры, и завершает его разъяснением позиции Маркса. «Буржуазная политическая литература», говорит он, до 1917 г. «игнорировала понятие диктатуры пролетариата»[34]. Диктатура понималась как власть одного человека, который опирается на так или иначе обеспеченное широкое согласие народа и развитый аппарат управления, необходимый в современном государстве. Но если речь идет о согласии народа, то главным становится демократическое упразднение демократии, а тем самым стирается важное различие между особого рода диктатурой, которую он называет «комиссарской», и цезаризмом. Диктатура в этом контексте означает отказ от парламентской демократии, пренебрежение ее формальными основаниями. Смысл дискуссии между социалистами Шмитт понимает так: Каутский пытается доказать, что диктатура – это всегда господство одного человека, а значит, диктатура пролетариата как класса невозможна. Но это доказательство «терминологическое». «Именно для марксизма, для которого инициатором всех действительных политических событий является не отдельный человек, а тот или иной класс, нетрудно было сделать пролетариат, как коллективное целое, субъектом действия, а потому и рассматривать в качестве субъекта диктатуры»[35]. Каутский ведет дело к тому, что диктатура – господство меньшинства над большинством, но ответы Ленина, Троцкого и Радека показывают, что дело не в этом, а в конкретной исторической ситуации, при которой диктатура как средство перехода к новому строю может использоваться и при демократическом большинстве. В вопросе о том, как Маркс и Энгельс понимали диктатуру пролетариата Шмитт, безусловно, ближе к Ленину, чем к Каутскому, и, возможно, правильно штудировать его труд надо так: дочитать до конца (не затрагивая приложения) и вернуться к началу, к разъяснениям в части современной полемики социалистов. Но мышление Шмитта не только политическое, но и юридическое. Диктатура – это исключительное положение, а исключение определяется в соответствии с тем, что понимается как правило или норма[36]. Если норма рассматривается как политический идеал, тогда порядки в буржуазном государстве – это диктатура, хотя и скрытая под видом правовой нормальности (кажется, в этом месте на Шмитта более всего повлияло чтение Радека[37]), а переход к коммунизму требует диктатуры для устранения того, что задерживает правильный, органический ход вещей. Таким образом, с точки зрения коммунистов, буржуазия насильственно задерживает развитие к коммунизму, коммунисты же насильственно устраняют это положение дел. Диктатура оказывается в первую очередь средством, техникой достижения цели. Техническое понимание диктатуры аполитично, сколь бы ни были политическими цели, и в этом смысле неудачно. Но политическое понимание диктатуры позволяет и заставляет говорить о политическом порядке и политической власти.
32
Напомню лишь некоторые моменты хорошо известной истории. Ленин летом 1917 г. предпринял детальное исследование текстов Маркса и Энгельса, чтобы придать своим рассуждениям о необходимости диктатуры вид, для марксистов, догматически безупречный. Результатом его работы стали многочисленные выписки из сочинений классиков, а также подготовленный к печати и опубликованный уже после революции том «Государство и революция», вышедший вскоре вторым изданием. Вопрос о природе советской диктатуры широко дискутировался в это время. Карл Каутский, один из самых авторитетных социалистов, написал несколько работ, в том числе с критикой Ленина, который резко отвечал ему в 1918—19 гг., ссылаясь, среди прочего, и на книгу, написанную перед революцией, и на опыт гражданской войны. См.: Ленин В. И. Государство и революция // Ленин В. И. ПСС Т. 33. М.: Политиздат. С. 1 —120. Каутский К. Терроризм и коммунизм / Пер. с немецкого. Berlin: Ladyschnikow Verlag, 1919. Троцкий Л. Д. Терроризм и коммунизм. Петроград: Государственное издательство, 1920. Более подробное сопоставление аргументов Ленина и Шмитта я сделал в статье: Филиппов А. Ф. Революция и суверенная диктатура//Вопросы философии. 2017. № 11. С. 115–120.
36
В скором времени Шмитт придет к своему знаменитому рассуждению о том, что именно исключительное положение и показывает, что такое норма. Рутина не опознается как нормальное состояние, пока не наступило состояние крайней нужды. Однако столь радикальные рассуждения – это уже дело «Политической теологии».