20. Что же касается рабочего класса и беднейшего крестьянства, они пользуются полнейшей свободой”.
Действительно ли они пользуются полной свободой? “Социал-предатели” ведь — это также пролетарии и социалисты, но они в оппозиции, а потому их надлежит сделать бесправными, как и буржуазную оппозицию. Должны ли мы возмущаться и всей силой бороться там, где буржуазное правительство со своей стороны захотело бы применить подобный рецепт против своей оппозиции? Конечно, должны. Но каково же будет наше положение, если на наш протест буржуазное правительство сможет указать на такие социалистические речи, как вышеприведенная, и на соответственную им тактику?
Как часто упрекали мы либералов за то, что, вступив в правительство, они перестают быть теми, какими были в оппозиции, что они изменяют всем своим прежним требованиям. Ну, либералы, по крайней мере, настолько умны, что формально не отказываются от этих требований. Они лишь поступают по правилу: так делают, но не говорят об этом.
Авторы тезисов бесспорно честнее; но умнее ли — в этом можно сомневаться. Но что должно думать об уме тех немецких социал-демократов, которые открыто возвещают, что на другой день после победы они предадут демократию — демократию, за которую они еще и сегодня борются. Нужно ли думать, что они отказываются от своих демократических принципов или что они их совсем не имеют, что демократия для них только лестница, по которой они стремятся добраться доправительственной власти, — лестница, которую, достигнув цели, они отталкивают, одним словом, что они революционные оппортунисты.
Но и для русских революционеров, которые, чтоб удержаться у власти, хватаются за метод диктатуры не для защиты угрожаемой демократии, а для укрепления себя против воли ее, даже и для них такая политика ни что иное, как близорукая политика. Но все это, однако, понятно.
Но вот что уже совсем непонятно. Как могут немецкие социал-демократы, которые еще не у власти и которые в настоящее время являются еще слабой оппозицией, принять такую теорию. Вместо того, чтобы усмотреть в методах диктатуры и в лишении прав широких народных масс то, что мы вообще осуждаем и что может быть продуктом лишь исключительных условий России, они прославляют этот метод как такое состояние, к которому стремится и немецкая социал-демократия.
Это утверждение не только совершенно ошибочно, оно еще и вредно. Получив всеобщее признание, оно сильнейшим образом парализовало бы пропагандистскую силу нашей партии. Ибо кроме ничтожной кучки сектантов-фанатиков весь немецкий, как и весь интернациональный пролетариат крепко держится за основной принцип всеобщей демократии. С негодованием он отбросит всякую мысль начать свое господство созданием нового привилегированного класса и нового бесправного класса. Он отвергнет с негодованием всякую иезуитскую уловку требовать прав для всего народа, в действительности же стремится к привилегиям только для себя. Еще с большим негодованием отбросит он комическое ожидание, что он ныне же торжественно объявит, что его требование демократии ни что иное, как ложь.
Диктатура как правительственная форма для России столь же понятна, как и раньше был понятен бакунистский анархизм. Но понять не означает еще признать. Мы должны столь же решительно отвергнуть как то, так и другое. Для социалистической партии, достигшей в государстве господства вопреки воле большинства народа, диктатура не есть средство обеспечить последнему его господство, но средство поставить партию лицом к лицу с такими задачами, которые превышают ее силы и при решении которых она лишь бесплодно истощает и растрачивает их. К тому же она слишком легко может скомпрометировать идею самого социализма.
К счастью, неудача диктатуры еще не означает крушение революции. Последнее наступило бы только тогда, когда большевистская диктатура оказалась бы прологом буржуазной диктатуры. Существеннейшие завоевания революции будет спасены, если своевременно удастся заменить диктатуру демократией.