План упирался в стипендию. Скорее бы ее начислили. Он бы позвал Свету в кино. Или на суши — под видом «отдать долг». Так бы она поняла, что он к ней неравнодушен. И получила бы возможность выразить свою симпатию к нему. Или — Даня боялся этого, но допускал — ее отсутствие.
Ключ бодренько провернулся в замке — клик, клак, клак, — и Даня оказался в темном коридоре места, которое больше не могло быть для него домом. Каждый раз, заходя в квартиру, он ощущал эту непреложную истину болезненно и остро. Но сейчас было не до того. Дурацкая улыбка никак не хотела сходить с Даниных губ. Он щелкнул переключателем, и коридор вспыхнул искусственным желтым светом.
Посреди него застыла Юлька. В ее руках был металлический поднос. С ажурными ручками, за которые было так неудобно держаться, с прорезиненным дном, на котором три котенка — рыжий, черный и белый — умильно устроились в корзиночке с ромашками. Даня без труда мог перечислить все, что на нем лежало. Заварной чайничек из китайского фарфора, внутри — ароматный чай с бергамотом; чашка и блюдце из того же сервиза; чайная ложечка с эмалированной ножкой; два кубика рафинада и две мягкие ракушки печенья мадлен с шоколадной крошкой.
Когда-то это была Данина обязанность — приносить мамуле ее вечерний чай. При виде Юльки, бледной, почему-то испугавшейся его возвращения, Дане вдруг захотелось шугнуть сестру, отобрать поднос со всем содержимым и расколошматить его о стену. Или самому отнести в комнату за витражной дверью, поставить на столик у кресла с лакированными подлокотниками.
Он так и не понял, чего хотелось больше.
— Привет, — сказал он, принимаясь за шнурки.
— Привет, — слабым эхом отозвалась Юля. Но не спешила уходить.
Даня поднял глаза и увидел, что она опасно держит поднос одной рукой, пока второй прячет что-то в карман темно-зеленого домашнего платья.
— Что там у тебя?
— Ничего, — пискнула Юля и быстро, будто специально, чтобы он не успел сказать что-то еще, постучала в витражную дверь.
Она нырнула внутрь, прикрыв дверь за собой, а когда Даня, уже переобувшись и помыв руки, направился к себе, вынырнула обратно и объявила:
— Мама просит тебя зайти. На минуту.
— Что? — Коридор вдруг стал в два раза уже. Даню бросило в жар.
— Зайди, — повторила Юлька и ушла, оставив витражную дверь приоткрытой.
Мамулина гостиная была самой большой комнатой в этой квартире. И самой магической. Все здесь дышало Францией, любимой мамулиной страной: от бутылок французского вина в баре за стеклом и фотографий из их с папой медового месяца в Париже до статуэток в стиле рококо, собиравших пыль в серванте, и старинного патефона, с которого часто звучала Эдит Пиаф. Густо пахло духами. Запах был Дане незнаком, но он не сомневался: французские. Скорее всего, привезенные папой из командировки.
Он не заходил сюда уже несколько лет. Теперь не мог понять, скучал по этому таинственному месту последние три года — или надеялся, что день, когда он вновь перешагнет порог ее логова, не наступит.
Даня очнулся от звяканья фарфора о фарфор. Мамуля опустила чашку с чаем на блюдце и поставила на поднос. В свете двух ламп на кованых ножках ее лицо казалось желтым и зловещим, как маска мертвеца. Она накрасила губы. Интересно, специально ли для него?
— Здравствуй, Даниил, — медленно, церемонно произнесла она. Каждый звук из ее уст был отягощен его виной. — Сядь, пожалуйста.
«Ты что наделал, тварь? Ты все просрал! Мою жизнь просрал! Как я тебя ненавижу-у-у…»
Даня сел на пуф. Креслом в мамулиной гостиной располагала только она — подлокотники, чтобы расслабить руки, мягкая спинка, чтобы устроиться с комфортом. Пуф, с вручную расшитой обивкой, предназначался для гостей. Хотя просителями или зрителями назвать их было бы правильней.
Она молчала. Даня тоже молчал, зная, что любое слово просверлит дыру в его броне, — а затем ее удары будут точны и беспощадны. В нем хватило смелости лишь на то, чтобы поднять глаза, мазнуть взглядом по ее лицу, стараясь не задерживаться на ее глазах, — и понять, что за эти несколько лет мамуля изменилась.
Красота, в свое время блиставшая на сцене муниципального театра и снискавшая немало поклонников, увядала, но мамуля не была бы собой, если бы просто смирилась с этим. Косметологи уничтожили ее морщины, разгладили ей кожу. Высокие скулы, придававшие каждой ее эмоции театрального драматизма, блестели, как бока спелых яблок. Она выглядела моложе своего возраста, но не молодой версией себя же, смеющейся из рам с фотографиями на фоне Эйфелевой башни.