Все его лето мамуля посвятила французскому. Два дня в неделю — профессор французской филологии, чья дочь проходила практику на кафедре у Даниного отца. Четыре дня в неделю — углубленные занятия с репетитором без особых регалий. Каждый день — двухчасовые беседы с мамулей, постоянно делавшей ошибки в склонении глаголов, на которые Даня никогда ей не указал бы. Он осилил «Собор парижской Богоматери» и «Графа Монте-Кристо». Пересматривал «Шербургские зонтики» раз пять и каждый раз не мог понять, почему в песнях совсем нет рифмы.
За две недели до экзамена у Дани начала болеть голова. Где-то в середине дня, между утренними упражнениями и языковой практикой, ему на лоб словно опускался невидимый обруч, а затем начинал сжиматься все сильнее, втискиваться в череп, каждое неосторожное движение превращая в новый источник боли. Он пробовал прикладывать к вискам лед, но только отморозил пальцы — от холода становилось хуже. Он пожаловался мамуле, та нехотя дала ему таблетку цитрамона, но это никак не помогло. Не больно было только лежать, но Даня просто не имел права лежать, когда на носу у него был такой важный экзамен.
Его карандаш так и застыл, не спеша обводить правильный ответ. Даня завороженно смотрел на заточенный кончик — и не понимал, почему, почему он не двигается. Рассказ о пагодах продолжался. Даня с отчаянием почувствовал, как ускользает время. Невидимый обруч сдавил виски. Рука, сжимавшая карандаш, задрожала. Глаза наполнились слезами.
Аудирование завершилось, теперь Дане нужно было прочитать текст и ответить на опорные вопросы. Французские строки скакали перед его глазами, налезая друг на дружку. Это была статья о вымирающих хищниках. Даня хотел вымереть сам, потому что знакомые слова он видел словно впервые и в связках их не находил никакого смысла.
Он окончательно осознал, что натворил, когда наблюдательница объявила третий этап экзамена. Нужно было написать сочинение на тему буллинга в школах. Дане хотелось смеяться и плакать одновременно. Дома, готовясь к тестированию, он писал эссе о переменном и постоянном токе, о последствиях Первой мировой для Европы, об экономическом кризисе 2008-го. После этого тема, предложенная экзаменаторами, казалась совсем банальной. Вот только Даня, Даниил Бах, вундеркинд и гордость семейства, ничегошеньки не знал о буллинге. Он никогда не ходил в школу.
Даня отсидел еще десять минут и сдал свои пустые листы, боясь поднимать глаза на принявшую их наблюдательницу. Он вылетел из аудитории, наполненной шорохом чужих карандашей о чужие бланки. Ничего не видя из-за уплотнившейся пелены слез, Даня нашел уборную и бросился к окну. Положив руку на подоконник, он с размаху вогнал карандаш в раскрытую ладонь.
Невидимый обруч, стискивавший голову Дани, тотчас рассыпался.
Получилось неглубоко. Кончик грифеля сломался и остался в ране. Мамуле, все это время ожидавшей его в холле Культурного центра, Даня сказал, что на карандаш напоролся случайно. Она вроде бы поверила и отвезла его в травмпункт, где занозу достали и обработали рану.
Мамуля ничего не знала о том, что он сделал. Она спросила, как прошел тест, Даня сказал, что хорошо. Поскольку он никогда не врал раньше, у нее не было причин сомневаться. И мамуля с легкой душой погрузилась в мечты о том, как они отметят его поступление — на даче? Или лучше снять зал в хорошем ресторане? И, главное, кого позвать?
Голова больше не болела, и, осознавая, какую огромную цену он за это уплатил, Даня испытывал необходимость уравновешивать свою вину болью. Последующие три недели он еще не раз давил на рану пальцами, тыкал ею в углы мебели, прижимал ладонь дверью.
А потом мамуля получила письмо с его результатами.
«Ça me fait peur», — крутилось в Даниной голове, когда он услышал за дверью своей комнаты ее шаги — быстрые громкие предвестники наказания за все его грехи. «Ça me fait peur» — словно в насмешку он не мог думать эту мысль не на французском.
«Мне страшно».
Это и правда было страшнее, чем все предыдущие эпизоды, вместе взятые. Она начала с пощечины, но такой мощной — где только взялись силы в этом хрупком женском теле? — что Даня отлетел и ударился спиной о стол. Мелькнула мстительная мысль: заслужил.
— Тварь ты такая! — кричала мамуля. В ее руках извивался ремень с истерически звенящей пряжкой. — Как ты посмел, собака, так со мной поступить?
Она хлестала его без разбору, по рукам, по спине, по лицу. Даня изо всех сил пытался принять наказание достойно, но довольно скоро боль, на которую мамуля оказалась более чем щедра, лишила его такой возможности. Он скрючился на полу, чувствуя, как горит кожа, как сжимаются мышцы, пытаясь приготовиться к новым вспышкам, как глаза ему заливает кровь из рассечения на лбу. Где-то в этот момент понял, почему она делает это именно так. Ей было все равно, какие следы она на нем оставит. Она больше не собиралась выводить его к гостям и хвастаться его успехами. У нее на него больше никаких планов не было.