Он все разрушил.
А теперь она разрушит его.
После ремня она била его ногами и плакала — так горько и отчаянно, что даже ошалевший от собственной боли Даня хотел ее пожалеть. Потом она схватила его за волосы и пару раз приложила о паркет. Первый раз — сильно, от души. На втором — уронила его голову посреди замаха. Возможно, ей стало страшно от самой себя. Возможно, испугалась последствий. Для нее Даня уже умер. Но у государства к этому могли возникнуть вопросы.
Она оставила его на полу и ушла. Возможно, Даня тогда потерял сознание, потому что следующее, что он помнил, — ночь, влившуюся в комнату через открытые окна, затекшую спину, голоса за стенами. Вернее, только один голос.
— На помойку! В детский дом этого уродца! Четырнадцать лет потратила на эту тварь неблагодарную! Четырнадцать лет, Петр!
Отец что-то возражал, но стены сливали все его слова в монотонный бубнеж. Его никогда не было здесь слышно. Эта квартира признавала только мамулин голос — и он стрелами пронзал стены, достигая слуха всех, кто здесь жил, с напоминанием о том, кто здесь главная.
К Дане в тот вечер так никто и не зашел. Папа, вероятно, не решился, а может, для него Даня тоже умер — за компанию. Юлька спала в своей комнате. Он мог только догадываться, гуляла ли она со своей няней, когда мамуля вершила над ним месть, или слышала все, что здесь происходило.
Страшнее всего было пытаться встать на ноги. Слюной — выходить в ванную не посмел — оттер залепившую глаз кровь и с облегчением обнаружил, что не ослеп. Тело болело. Кожу жгло при каждом даже самом осторожном движении, и Дане казалось, что его выборочно освежевали.
Он взял свой рюкзак, вытряхнул оттуда свое снаряжение для бассейна. Достал из шкафа какую-то одежду. Отыскал свой тайник на полке с учебниками — там его ждали сто долларов, которые дед втайне от мамули подарил ему еще год назад.
Несмотря на боль, Даня собрался без единого звука. Даже в коридоре, где за каждой дверью могли проснуться, не ойкнул и не зашипел, обнаружив, что надеть кроссовки для него — отдельная мука. Страшно было закрывать дверь, но не оставлять же их на ночь с открытой. Страшно было ждать лифт, который словно пытался выдать его своим грохотом в шахте. Страшно было проходить мимо консьержки, но, к счастью, окошко ее наблюдательного пункта было прикрыто ширмочкой. Спала.
Когда прохладный ночной воздух нежно коснулся его разбитого лица, Даня всхлипнул. Он бросил ключи в клумбу с бархатцами, непринужденно разбитую в старой шине. Перейдя через дорогу к парку, вдохнул запах старых сосен, особенно явственный в окутавшей город темноте.
Он еще не знал, что его ждет долгая ночь, сопровождаемая долгим днем, и даже не догадывался, как ему вскоре повезет. Уже через сутки Даня был у Амалии, пил ромашковый чай из ее огромной кружки в виде Тардис и впервые за всю свою жизнь чувствовал себя как дома.
13
Он всегда тонул
Стас смог добраться до универа только к пятнице. Сегодня у них с Даней была всего одна общая лекция — сдвоенная пара экологии. Уселись, не сговариваясь, в заднем ряду. Стас распахнул рюкзак, и Даня положил туда зайца, найденного в парке.
— Так чего на пары не ходил? — спросил он, когда Стас спрятал рюкзак под парту. — Заболел?
— Да такое.
Стас не знал, как отвечать на подобные вопросы честно — и не казаться каким-то чокнутым. Дане хотелось сказать правду. Не заболел. Несколько дней преимущественно лежал на полу и смотрел в потолок. Матушка пару раз ломилась в дверь. Безуспешно — старая щеколда с достоинством выполнила свой долг, не пустив к Стасу нежеланную гостью, и только сегодня утром отвалилась.
Но, возможно, сегодня не лучший день для такой правды.
— Расскажи мне все, — попросил Даня. — Это ненормально, что какой-то шизофреник — или шизофреничка — таскается за тобой с этими зайцами и пишет криповые записочки.
Источник, из которого Даня узнал, что Капюшонник — она, не казался Стасу надежным. «Знакомый наркоман» вообще звучало не то как шуточное преувеличение, не то как повод обеспокоиться.