— Мама там?
— Да. — Папа вышел из гардеробной без своего пальто, сразу не такой суровый, а немного даже неловкий, немного обрюзгший. — Но ты к ней пока не заходи. Для нее это все… большое испытание. Она сама позовет тебя, когда будет готова поговорить.
Даня кивнул, а сам подумал: «Вот сука. Эгоистичная, себялюбивая, мерзкая сука». Если для нее «это все большое испытание», то чем годы, проведенные в этой семье, были для него?
«Бах с прибабаааахом!»
Аленка что-то знала, не иначе.
Что не такой уж он и умный, Даня начал подозревать лет в десять.
Читать он научился в два с половиной года, обыгрывал деда в шахматы в три, к четырем множил в уме трехзначные числа и декламировал сложные поэмы, стоя на стульчике под взглядами очарованных гостей. Сменялись стулья и гостиные, неизменными оставались мамулино «Данюша, наш вундеркинд», ее духи с ароматом сирени и крепко сжатые пальцы на Даниных плечах, когда она подталкивала его, смущающегося от внимания, к гостям.
Даня жил в мире энциклопедий и мамулиной гордости, с которой та таскала его по кружкам и детсадам с разными уклонами.
— В тринадцать лет ты закончишь школу экстерном, — делилась она с сыном его блистательными планами на жизнь. — Поступишь в Сорбонну. Выучишься, станешь известным профессором. Доктор медицинских… математических… философских наук Даниил Бах, а?
«Даниил Бах» звучало по-новому, незнакомо. Долгое время он ведь вообще думал, что его зовут Вундеркинд, а Данюша — странное сокращение, вроде Жоры — от Георгия.
Даня ни на миг не забывал, что он — гордость и надежда своей семьи. Настойчивость мамули, с которой она рисовала Дане блестящее будущее, и одобрение отца-профессора, крайне уважаемого человека, чьих лекций ждали в лучших вузах Европы, не оставляли пространства для маневра. Даня стремился к звездам. А все тернии для него заботливо и решительно убирала мамулина рука.
Юлька появилась в размеренной жизни Бахов незаметно и незапланированно. Даня помнил большой скандал за запертой витражной дверью. Мамуля плакала и кричала, что не хотела этого, и что ее сын нуждается в ней, и что она не закопает его — его будущее — в обосранных пеленках. Папа отвечал что-то тихим, замаливающим голосом. Мелкая Юлька, непрошеная и ненужная никому в этой огромной профессорской квартире, надрывалась плачем в дальней комнате.
Восьмилетний Даня оторвался от приятно холодящего ладони стекла и пошел туда. Юлька была страшненькая, красная, и раздутая, и одновременно сморщенная, как изюмина. Пересилив страх перед этим жутеньким созданием, Даня коснулся пальцами ее плеча.
— Ну-ну, — пробормотал он. Крохотная влажная ладошка обхватила указательный и сжала его изо всех цыпленочьих сил. Юлька открыла глаза — такие же черные, как у Дани, только какие-то инопланетянские — и перестала плакать.
— Данюша, — в комнату заглянул папа, бледный, испуганный после ссоры с мамулей. — Мама спрашивает, сделал ли ты уже математику?
Даня все сделал, но все равно высвободил палец из слабенькой Юлькиной хватки и пошел к себе. Он был смущен и растерян, и только потом, перечитав очень полную энциклопедическую статью о связи гормонов и эмоций, понял, что с ним случилось: он полюбил свою сестру.
Вскоре в доме появилась няня — Нина Викторовна. Она готовила для Юльки сладко пахнущие смеси, гуляла с ней дважды в день, укладывала спать в ее отшельнической дальней комнате и тихонько пела ей колыбельную про уснувших в лесу зверей, которую Даня любил слушать, притаившись за дверью. В общем, Нина Викторовна выполняла работу мамули, пока мамуля посвящала все свое время Дане.
К десяти годам каждый его день был расписан по минутам. Домашнее обучение через образовательные программы, занятия фортепиано, титулованные репетиторы по математике и физике, шахматы, приборостроительный кружок, уроки в художественной академии, плавание. Каждую свободную минуту мамуля тренировала его эрудицию, заставляла перемножать в уме уже четырехзначные числа, — и наказывала, конечно, потому что Даня иногда делал ошибки, жаловался на боли в голове, уставал («Сколько тебе лет, чтоб ты уставал?»), капризничал или недостаточно старался на занятиях («За которые отец своими кровными расплачивается, тварь ты неблагодарная!»).
— Я посвятила тебе всю свою жизнь, — скалилась мамуля, раз за разом опуская отцовский ремень с тяжелой пряжкой. — Не смей просрать это, скотина.
А затем она плакала, а Данюша, нежный Данюша, у которого свои слезы еще не высохли, забывал о боли, забывал о ремне, спешил к ней, такой трогательной и несчастной, и обнимал ее колени, и умолял простить его, обещая исправиться.