— Ясно, — только и сказал Даня. Он забрал у Светы пустую чашку и залил кипятком пакетик «брызг шампанского». И только после этого сумел выдавить слова сожаления о том, что Свете пришлось через столько пройти. Она кивнула и склонилась над чашкой, вдыхая неправдоподобно-фруктовый пар.
— А ты, Даня? — спросила она, подняв голову. — Ты никогда не рассказывал о своей семье.
— Я рассказывал о сестре, — возразил Даня, заливая свой чайный пакетик. Вода в чайнике тяжело качнулась. Несколько капель кипятка попали ему на запястье.
— Но не о родителях. — Света не могла не заметить его паники. Она прикусила блестящий ноготь на мизинце. — Конечно, можешь не говорить, если не хочешь. Но это было бы честно. Я хочу знать твою историю. И я хочу знать, откуда… из-за чего у тебя эти шрамы.
— Хорошо, — сказал Даня, беря чашку. — Хорошо.
Как же об этом говорить? Как это делает Света? Возможно, она уже говорила об этом раньше — например, со своей соседкой по комнате, они вроде хорошо ладят. Возможно, она много говорила об этом сама с собой — и поэтому ее тяжелые слова дались ей так обманчиво легко.
Ну давай, Даня. Попытайся. Абстрагируйся от эмоций. Расскажи как есть.
А как есть?
Моя мама — психопатка. С детства она пыталась воспитать из меня вундеркинда и не гнушалась прибегать к насилию, когда я делал ошибки или как-то ее расстраивал. В четырнадцать я сбежал из дома и почти два года жил с бывшей студенткой химфака, которая варила мет. Мой папа — профессор экономических наук, прячущийся от своей семьи то в кабинете, то по командировкам. Моя сестра Юля — новая жертва двух этих безумцев. Моя мама теперь пытается сделать вундеркиндом ее, и ей плевать, что Юлю это убивает. А мне не плевать, но все, что я пока смог с этим делать, — фиксировать этот факт у себя на руке носиком раскаленного утюга.
Проще простого ведь. Давай, Даня. Рассказывай.
Кружка чая приземлилась на стол. Света не сводила с Дани глаз.
— Моя мама… — начал он и вдруг обнаружил, что больше не может дышать. Простые слова, найденные, но не озвученные, попытались вырваться из него как будто все разом — и стали поперек горла.
Так же неожиданно они исчезли, оставив Даню растерянным и безоружным под внимательным Светиным взглядом, который вдруг исказился, потерял четкость, поплыл…
— Данечка…
Света придвинулась ближе, прижимаясь к нему всем своим теплом, гладя его почему-то мокрые щеки невесомыми ладонями, оставляя беспорядочные поцелуи на его лице. Он пытался сказать ей, чтобы она не волновалась, извиниться за это ужасное представление, — но первое время получались только всхлипы.
А потом он смог произнести все свои простые тяжелые слова.
— Версаль курильщика, — подняла брови Света, разглядывая люстру — мутировавшую снежинку с подвесками-капельками, «стекающими» с каждой грани. Прислонившись к двери, Света изучала полки со статуэтками, картины, салфеточки, сборники французских стихов, к которым никогда и не притрагивались. Затем сделала вдох — и скривилась. — И пахнет здесь, как в отделе парфюмерии в Ашане.
Даня усмехнулся. Он сам толком не знал, зачем привел Свету в этот храм за витражной дверью, но теперь он смотрел, как она одну за другой низводит его святыни до банального хлама, и не мог оторвать взгляд.
— Вот здесь ты отчитывался ей каждый день? — указала Света на расшитый бутончиками лаванды пуф.
— Да.
— А вот сюда, — блестящий ноготь постучал по тонконогому журнальному столику, — ты ставил ей поднос с чаем и этими… мела… мела…
Она пощелкала пальцами, пытаясь вспомнить слово.
— Мадленками, — подсказал Даня.
— Ну не жлобство ли? — Света подошла к книжным полкам и бегло просмотрела названия. — Ты много отсюда прочел?
— Нет. Парочку из Гюго… ну и «Графа Монте-Кристо».
Следующим на очереди было мамулино фото из Парижа. На нем она, в черном платье и с красными губами, делавшими ее еще более роковой и высокомерной, затмевала собой Эйфелеву башню на фоне.
— Красивая, — сказала Света, поставив фоторамку на место, с небольшим сдвигом. Даня сделал себе заметку поправить потом. Света пощелкала переключателями торшера, немного полюбовалась цветными ажурными тенями на стенах. Заглянула в лица статуэточкам веселых пастушек с выпрыгивающими из корсетов грудями. И наконец уселась в мамулино кресло.
Даня затаил дыхание. Мамуля сидела в нем величественно, с прямой спиной и с его судьбой на ладони: захочет — сожмет, сомнет, и останется горстка пыли. Возможно, поэтому широкое кресло с резными ручками и цветочной обивкой с детства внушало Дане смутное чувство опасности. Тогда, приходя сюда полить цветы в мамулино отсутствие, он робел и старался как можно скорее прошмыгнуть мимо кресла. И только за витражной дверью смеялся над своей глупостью: ну что это несчастное кресло может ему сделать? А затем все повторялось.