Птичка была местом, где пересекались реальность, упадок и безумие, добавлявшее веселые нотки в похоронный марш. Даня, не знавший нужды и бедности под душащим мамулиным крылом, не сразу привык к странному празднику жизни на умирающей Птичке.
Здесь жили цыгане, занявшие первый этаж выселенного под снос, но так и не снесенного дома. Мокрое белье местные вывешивали прямо на улице, и никто никогда его не крал. Крики, ругань и звон битой посуды целыми днями доносились из открытых на проветривание окон. Местный сумасшедший, волочащийся от дома к дому, вечно звал какого-то Витеньку, которому обещал купить велосипед. В местной библиотеке раз в месяц проводились танцы для пенсионеров. Порой приезжали волонтеры из приюта, чтобы забрать расплодившихся птичкинских котов, — но за тех горой выступали местные старушки, защищавшие права котов на свободу; даже кошек стерилизовать не позволяли («Что ж вы за изверги такие, лишить кошечку радостей материнства!»).
Затрапезный супермаркет и доживающий свое птичий рынок соседствовали с лесом (Амалия называла его Дремучим из-за густых темно-синих крон). Там водились лисы. Иногда они выходили днем на дорогу, садились и подолгу смотрели на район людей своими мудрыми звериными глазами.
Даня и не представлял, как скучал по всему этому.
— Данила, это ты, сыночек?
Он остановился.
Эту старушку — серое пальто, побитое молью, красный беретик, бельмо на глазу — он узнал. Однажды на просрочке она подошла к нему и, подергав за рукав, спросила, не будут ли сегодня выбрасывать шоколадки. Сердце защемило от жалости, и он купил ей непросроченную, молочную с орехами, — и с тех пор эта милая старушка здоровалась с ним особенно сердечно.
— Данила?
«Ты Даниил, а не Данила-колхозник, — процедила мамуля у него в голове, — не отзывайся, когда тебя называют так, ну что за напасть…»
— Да, это я, — отозвался он.
— А где ж пропадал столько? — Она стала меньше и бесцветнее, чем он помнил: серые брови и ресницы истончились до прозрачности, а голубоватая дымка перебралась и на вторую радужку. Как она узнала Даню, оставалось загадкой.
— Нужно было к родственникам съездить.
— Ну и что там, дома-то? — спросила тучная пенсионерка в ушанке, для элегантности украшенной брошью с павлином. Ее Даня видел впервые. — Все здоровы?
Немного поговорив с ними ни о чем конкретном, он уточнил код от подъезда и, закрывая за собой дверь (помнил, что придерживать надо, потому что доводчик не работает), краем уха услышал:
— Это к Маленьке жених вернулся, так возмужал парень…
Он поднялся на четвертый этаж и остановился. Оглядел знакомые надписи на стенах, заметил, что новых особо не прибавилось. Себе Даня говорил, что пытается отдышаться — не заявляться же к Амалии со сбитым, как у марафонца, дыханием. Но на самом деле он просто боялся подойти к двери и позвонить в звонок.
Было стыдно появляться здесь теперь, при таких обстоятельствах, после того как он безмолвно отрекся от всего, что их связывало. Отрекся от нее.
Поступить так его заставили родители, и это было худшее из предательств, потому что именно Амалия показала Дане, что такое настоящая семья. Она была первой, кто обнял его, просто чтобы утешить и сказать, что все наладится. Нет, мамуля тоже обнимала Даню. Но у нее всегда при этом были какие-то метазадачи: шепнуть на ухо «не позорь меня» или «молодец» или ущипнуть украдкой, если он провалил свой главный цирковой номер с умножением и его ответ не совпал с цифрами в калькуляторе гостя.
Доброту Амалии не нужно было заслуживать. В груди у нее словно жило солнце — настолько согревать нуждающихся было в ее природе. И если бы не обстоятельства, она, конечно же, никогда бы не готовила наркотики на продажу.
Родители Амалии сбросили на нее свои заоблачные кредиты и умотали за границу — нелегально, поэтому шансов на то, что они вернутся, не было. Сама Амалия, затрагивая эту тему, обязательно шутила, как круто жить без родительского присмотра в своей квартире и устраивать тусовки сколько душе угодно. Но Даня со временем научился видеть за внешней бравадой ее боль. Она не понимала родителей и ненавидела то, чем занималась ради выживания; наркотики, которые она синтезировала по ночам в лаборатории местного полузаброшенного НИИ (куда пускал ее знакомый сторож), неизбежно ломали кому-то жизни. Быть причастной к этому противоречило ее сути. Она просто мечтала погасить кредиты и восстановиться в универе. Амалия вообще много мечтала, и, глядя на нее, Даня верил, что однажды и у него появятся не мамулины мечты.