Так что сидел теперь штурман Синицын в своём кресле уже третий час и периодически уточнял курс — а что делать, надо. Ещё часа полтора — и смена: вахты четырёхчасовые, три штурмана и второй помощник, тоже штурман. Словом, жить можно. Правда, случись бой, все они соберутся здесь, работа, по словам всё того же Шерра, будет адова, но пока что ничего особенного, можно перекинуться парой слов с вахтенным артиллеристом или ещё с кем, попить кофе… В первые дни похода было, конечно, тяжелее — опыта, считай, никакого, учебные манёвры вокруг системы не в счёт. Там и скорости другие, и расстояния, а главное, время совсем не то, пятнадцать-двадцать минут — и всё, уступай пульт сменщику. Не успевали уставать. А когда пошли в глубокий космос, там да, работать пришлось на полном серьёзе, после первой вахты вообще еле-еле до койки добрался, но привык очень быстро, всё же система обучения у имперцев великолепная, знания лежат в голове именно так, как положено. Надо было только научиться грамотно их использовать, приходит это с опытом, а опыт земляне нарабатывали быстро.
С лёгким шипением разошлась входная диафрагма, и в ходовую рубку стремительно вошёл Ковалёв. Точнее, адмирал Ковалёв — звания первые офицеры эскадры присвоили себе самочинно, но тут уж сложно было их упрекать, всё равно из настоящих офицеров империи оставался только Шерр, да и тот был не главой генштаба, а иерархию выстраивать было жизненно необходимо.
Синицын вскочил, как подброшенный невидимой пружиной, — всё-таки рефлексы, вбитые годами службы, давали о себе знать. Ковалёв отмахнулся — сиди, мол, — и направился к своему личному пульту. Конечно, он мог подключиться к корабельному компьютеру откуда угодно, хоть из сортира, но работать предпочитал всё же на мостике. В принципе он здесь почти постоянно находился — пожалуй, адмиралу без опыта вообще приходилось в этом походе тяжелее всего, и он спешил, устраняя пробелы в собственных знаниях и постигая на бегу то, что не успел или по собственному разгильдяйству пропустил на Земле.
Однако сейчас Ковалёв не стал рассиживаться за пультом, быстро прогнал какие-то расчёты, кивнул удовлётворенно и встал. Окинул взглядом рубку, склонившихся над пультами людей (в походе особой работы не было, в рубке, включая его самого, было восемь человек) и хмыкнул. Хотя народ и несколько расслабился после напряжения первых дней полёта, но всё было в меру, никаких запредельных вольностей, так что придраться было не к чему.
Неторопливым шагом (рубка была, как и всё на этом корабле, большая, не то что на эсминцах) Ковалёв подошёл к обзорному окну. Два метра бронестекла исключительной прозрачности отделяли его сейчас от космоса. В бою поверх стекла надвинутся толстенные плиты корабельной брони и информация будет поступать с экранов, но пока что можно было вживую видеть звёзды. Их свет на таких скоростях искажался в точности согласно теории относительности, но, слава богу, это было единственным, в чём Эйнштейн оказался прав. Никаких фокусов со временем, никакого принципиального светового барьера не существовало, корабли пёрли через пространство в сотни раз быстрее, чем было теоретически возможно, и ничего, никто от осознания этого вопиющего факта пока не умер.
Синицына, успевшего до армии и сержантских погон заиметь ещё и диплом физика (ну, почти успевшего — вылетел с пятого курса за драку), этот факт первоначально несказанно удивлял, но ровно до того момента, как он познакомился с позицией на сей счёт имперских учёных. Надо сказать, их мнение резко отличалось от выкладок земных специалистов и было подкреплено солидным аргументом в лице боевых кораблей, на одном из которых Синицын сейчас и находился. Критерий науки — эксперимент, поэтому Синицын предпочёл довериться учёным империи и не прогадал. Во всяком случае, сейчас он нёсся к звёздам, хотя ещё полтора года назад и помыслить не мог ни о чём подобном.
Впрочем, когда он встретился с Ковалёвым в первый раз, он вообще мало о чём способен был думать — лежал с оторванной по колено ногой, смотрел невидящими глазами на окровавленную культю, наспех перевязанную промокшим от крови бинтом, и на сердце была такая смертная тоска, что помереть впору. От желания сунуть в рот ствол автомата и нажать на спуск его удерживало только то, что химия, которой обколол его приданный их взводу врач, не военный даже, а обычный гражданский, из местных, не только снимала боль, но и наполняла мозги жутковатой вялостью, не позволяющей окончательно сойти с ума. И ещё, наверное, держало его осознание того, что боевики, чьи фигурки всё чаще мелькали между камнями, вот-вот доберутся до них и тогда всё равно все кончится, но он, возможно, успеет прихватить кого-то из них с собой в отместку. Во всяком случае, десяток патронов в магазине и граната у него ещё оставались.