Потому что невозможно войти в лабиринт, сказала она ему, холодно, холодно, и ветер, не переставая, почти кричит в ушах, этот крик застревает в висках, и она чувствует в себе, и я чувствую в себе крик Мунка[4], ты ведь видел его, но не в этом дело, его руки — вот главная причина. В этот холод они непременно замерзнут, окоченеют, перчатки не слишком теплые, и главное — нужно вернуться в отель, согреться, нужно, чтобы он согрел руки, а потом еще раз проиграл Чакону, что-то у него не клеится, не дается ему, я тебе это говорила еще до нашего отъезда сюда, но тогда я не понимала, что именно не получается, а вот сейчас, кажется…
Это Вена ей подсказала, странная любовь, которая обрушилась на нее, как ледяная крошка, околдовала неистребимым горько-сладким вкусом, оставшимся на нёбе от кусочка Захера, который она задержала, не глотая, во рту в тот вечер в кафе-кондитерской Риц, куда она завела его только ради фраз Бернхарда, надеясь, что и он их прочувствует, а под постоянно сменяющими друг друга пластами в ритмичных красках появилась и капля крови… еще… и еще одна… как остинатный голос, подумалось ей, значит, то, что не удается поймать, прячется где-то в структуре, в схеме, и можно было бы все же уловить этот остинатный голос, даже объяснить, как это «что-то» таится в пульсациях, но нужно найти точные слова, чтобы объяснить ему это…
Только вот я уже не могу освободиться, именно этот голос меня не оставит… и на концерт я не могу пойти, не смогу, если снег не прекратится…
Нет, он с этим не справится…
Она поняла это в тот день, месяц назад, когда он не смог сыграть Чакону, его ладони вспотели от бессилия, и он не смог вобрать ее в свои пальцы, она оказалась ему не под силу, он не овладел ею в звуках, не смог отдаться их власти, как будто в этом есть что-то постыдное, и вместо этого стал смотреть в публику, на это костюмированное жюри, на которое, столько раз она ему повторяла, не нужно вообще обращать внимания, его просто не существует, нельзя даже смотреть на него, тебе уже девятнадцать и пора собой владеть, смотри на него только через отражение в зеркале, когда речь идет о музыке, когда звуки бьются в тисках своей, только им отведенной судьбы…
Даже ценой капли крови (нет, этого она не сказала), потому что эту каплю засыплет ледяная крошка (и этого она точно не говорила),
а ветер потом сдует снег, но будет еще одна капля и еще, пласт за пластом (а уж об этом говорить и вовсе немыслимо),
когда…
когда этот внешний свет, эти глаза Медузы, его сразили… нет, струна совсем не виновата, именно это она сказала,
скрипка не виновата, почти год ты разрешала ему играть на ней, на моей скрипке, за это время любой на твоем месте уже открыл бы ее душу, какой бы сложной она ни была… даже если это Маджини — она произнесла эти жестокие слова после того до боли неуспешного его исполнения, когда ее скрипка просто развалилась у него в руках, сказала как учитель своему ученику, а ведь за два года до этого, перед лабиринтом дворца Шёнбрунн, она предупреждала — тебе это не удастся, — но он, словно ребенок, настоял, ну давайте войдем, прошу вас…
прекрасный колодец…
И все же этот лабиринт они могли бы посмотреть и в другое время, очищенное от ветров… без этой ледяной крошки… и без крика Мунка.
Мне снилась Вена…
…и ни на какой концерт я не пойду… и как только такое могло прийти ей в голову?
Вирджиния снова подошла к письменному столу, присела на стул и кликнула «ответить», она почувствовала, что рука стала дрожать сильнее, все тело как-то расконцентрировалось — очень жаль, но у меня проблемы, и я вынуждена пропустить концерт, пригласи свою приятельницу… кого-нибудь, чтобы место не пустовало — только это, ничего больше… я действительно не смогу — и отправила письмо, потом встала, открыла дверь комнаты и по коридору пошла к ванной, совсем медленно, с той неуверенностью, которую чувство тревоги, все сильнее растущее в груди, придавало каждому ее шагу — слегка смещенному, совсем чуть-чуть, но очень похожему на звук, уже довольно давно неизменно присутствующий в ее ушах — блуждающе-взрывной, разбивающий естественный ритм пространства, которое, казалось, с увлечением начинало изгибаться по вертикалям стен и прямых углов потолка, по горизонтали плоскости, на которой с трудом передвигались ее ступни… это мне знакомо, я знаю, как именно все происходит, но я не позволю… правда, сейчас уже не ей решать… речь идет о звуке и крике в ушах, о ритмах тела, они рождаются где-то в другом месте, чтобы вырваться потом и совсем самостоятельно забиться в пустоте…