а вы приходите в семь,
таким образом эмоциональный всплеск был потушен, перейдя в слова, догадки, сострадание и жужжание,
о Клавдия,
лиловая помада и косы (как сказала бы Анастасия, но она где-то прячется вместе с Ханной в своем собственном уединении, которое должно бы что-то прояснить, но они наверняка и не думают о Клавдии),
кто все-таки она была, эта Клавдия?
… еще до семи, когда свет снаружи почти совсем угас, столовая, как бы в ответ, ярко осветилась, и всё нужно было сделать быстро, в одно предложение. Иногда так бывает. Темп ускоряется, время течет быстрее, в словах нет ничего, чтобы переживать, потому что они сведены до простой информации, а насущные потребности — до бутерброда, завернутого в салфетку. К сандвичу прилагалось извинение, но такова реальность: завтра утром, точно в семь, будет подан транспорт, причем не до поселка, а до города, а это очень далеко, где-то там, и знаете, как это сложно — найти большой автобус? в эту сумасшедшую погоду? и без телефона, потому что телефоны… и он должен взять по возможности всех, весь наш улей, потому что и большая часть персонала… Нет, уже некому убирать, готовить, стирать, а за сандвичи просим извинения.
А сестра Евдокия? Сестра Лара?
Нет, мы — нет.
А мы?
Обессиленный свет снаружи окончательно умер. Граница растворилась в темноте, слилась с ней, и всё снова стало одинаковым, ровным. Ровное черное море, ровное серое небо. Но всё же это ведь можно принять и за отклонение… правда? Согласие с человеческим нужно, вот только неясно, кому принадлежит, решение.
Доброй ночи, сказала сестра Лара.
Доброй ночи, сказала сестра Евдокия.
Завтра в семь.
Слишком он ранний, этот час. И кто будет готов к нему?
После невыносимо бурного дня сон обрушился, как покрывало, никто не выдержал, и все уснули. Отсрочка оказалась иллюзией, усталость силой предрешенности захлопнула двери для мыслей, она просто посмеялась над ними и сократила время до какого-то ничтожного часа — с шести до семи, когда в едва разгорающийся рассвет ворвался гонг, нет, он просто взорвался в сознании спящих. Это гонг. Анастасия открыла глаза и в еще неустоявшемся свете привычно расставила по углам тени, пятна на потолке, картину на стене, серые отблески в окне, воспоминания вернули ее в реальное время, в часы и минуты, в то, чего еще нет, но будет. Она взглянула на часы, еще нет шести, очень ранний час, но почему ранний, для кого-то, может быть, и поздний, последний, запоздало-бессмысленный час, если они не успели вовремя собрать свой багаж, а они не успели, и сейчас должны лихорадочно это делать, если решили не оставаться, если решили вернуться туда, откуда когда-то приехали, если отказались, если не поверили… Анастасия снова прикрыла глаза, сквозь ресницы свет ужался до нескольких пульсирующих светлячков, свет дистиллируется, мелькнула в голове какая-то фраза… ей по-прежнему невыносимо хотелось спать. Что-то еще осталось там, во сне, что-то недосмотренное осталось среди теней в углу… до ушей дошло жужжание приглушенных голосов и далекие шаги — свидетельство того, что кто-то где-то суетится, кто-то готовится уезжать…
ну а я — остаюсь? — спросила себя и вспомнила: я остаюсь.
Анастасия повернулась лицом к стене и свернулась клубочком, ее одеяло снова превратилось в утробу,
когда я проснусь, скажу, что остаюсь, об этом всё же нужно сообщить…
до чего же хорошо, когда тепло, до чего же хорошо, когда тебе снятся сны…
В общем-то, больше она не уснула. Просто лежала, свернувшись клубком под своим одеялом, пустая, со светящимися точками под веками, ее словно всосало в собственный круг, сферу, «О», в котором круг начинает сворачиваться.
… но сколь ровной, уравновешенной ни была форма этого всасывающего «О», оно выдает известное удивление и вопрос, в круге есть невидимые точки отталкивания и выталкивания, чтобы «О» округлилось сильнее — впрочем, кто они, эти оставшиеся? кто? кто снова соберется в столовой, ведь голод беспрекословен, и они неизбежно станут искать то, что нужно им более всего, чтобы сама их жизнь состоялась? кто все-таки остался? Спросила себя Анастасия, и этот вопрос неожиданно заставил ее испугаться — она осознала нарастающий топот ног в коридоре, стук чемоданов на колесиках по лестницам, голоса людей, пробивающиеся в обрывках слов, и она, уже окончательно проснувшись, стала прислушиваться, пытаясь установить, кто же в этот ранний час… кто согласился, и вот сейчас они опадают, как листья осенью… она напрягла слух, даже села в постели, но ничего не смогла разобрать. Голоса были какие-то чужие, они гулко отдавались в ушной раковине, а потом распадались, превращаясь в несвязный шум, так ничего и не поняв, она встала, завернулась в халат и подошла к окну. Попробовала его открыть, но по коже пробежал ледяной озноб, она увидала плотные дождевые облака, нависшие над морем, и только прилипла носом к стеклу, как снова и внезапно испортилась погода, и рассвет словно еще спит. Она стала смотреть на лестницу слева от колоннады, под этим углом были видны последние ступеньки под аркой центрального входа, и стала ждать. И вот появились первые, в куртках, некоторые даже с капюшонами на головах из-за дождя, они спускались вниз и тащили за собой свой багаж, а потом заворачивали за угол и сразу растворялись, она бы не смогла их узнать в этом последовательном исходе, не смогла и пересчитать. Пока они шли, стекло от ее дыхания запотело, став совсем мутным, на его поверхности возникли какие-то расплывчатые фигуры, мелкие капельки стекали сверху, размывая их… неожиданно увидела себя — маленькая, в коротком платьице и туфельках, она стоит у подоконника и ждет, чтобы кто-нибудь вернулся домой, и своим дыханием рисует картинки на мутном стекле, пальцем придавая им форму, благодаря им мир приобретал формы, успокаивающие ее одиночество… значит, идет дождь, раз есть капли, а влага от земли поднимается в виде тумана, и образ из прошлого исчез, а она снова сосредоточила свой взгляд на лестнице, розовый дождевик, темно-синяя куртка, пепел от розы или роза из пепла… цвета перетекали в испарину окна, как похожи все силуэты, в их очертаниях любой цвет становится серым, и вдруг она забыла об отъезжающих. Подняла руку, чтобы протереть стекло… а где моя повязка? она почувствовала себя голой, неужели такое возможно — забыть самое главное… ведь… да… прошедший день сконцентрировался в образе отсутствующего пальца, им нельзя писать, но остальные-то двигаются, сгибаются, разжимаются, и Анастасия указательным пальцем очертила круг на помутневшем от дыхания стекле, значит, она это сделала, что сделала? Она протерла круг изнутри и заглянула в него — через этот кружочек увидела, как последняя группа растаяла за углом, но так никого и не смогла узнать, всё окончательно стихло. Бесстрастно она наблюдала за каплями, текущими по стеклу, потом вдали послышался рев автобуса и свист его шин, ей показалось даже, что она слышит, как выскакивают из-под его колес камешки, падая обратно на щебенчатую дорогу… или это из воспоминаний… Мы осиротели, сказала она вслух, но никакое это не сиротство, единственно «О», нарисованное на стекле, вызывало этот округленный звук. О, О-сир-О-тели, никакое это не сиротство, сироты — те, кто уехал. Снова подышала на стекло и попыталась написать там что-нибудь на влажном пятне от своего дыхания, но поместилось лишь одно слово, дыхнула снова, но, пока писала второе, первое растаяло на стекле. И тогда, решившись, она подошла к письменному столу, достала с полки большую тетрадь с пустыми белыми листами и открыла ее. Ее взгляд пробежал по отдельным словам, написанным на первой странице в тот день, когда она только приехала, смогла разобрать лишь некоторые из них… попытка писать левой рукой… это как начать ходить… какая бережливость… слова вытесняют реальность, на второй были имена… Ханна, Ханна-Анна… снять повязку… ну вот, я сняла. И что? С третьей страницы, последней из исписанных, На нее смотрело множество «О»,